Насмешки сыпались градом, несчастный Виллем стоял перед тюльпанщиками, как мученик, которого вот-вот начнут побивать камнями, а те состязались в остроумии, наперебой стараясь задать ему вопрос пообиднее или обозвать как-нибудь похлестче. Бедняга не только ничего не знал о выставленном им на торги тюльпане, он и название-то цветка коверкал, и все, что он мог сделать в свою защиту, — снижать и снижать цену. Когда Виллема наконец отпустили, самая высокая ставка отличалась от самой низкой всего на какой-то гульден и составляла три флорина шестнадцать стёйверов.
Секретарь даже не осмелился назвать эту смехотворную цену, только записал цифры на своей доске и трусливо заручился согласием Виллема, который был в таком смятении, что подписал бы сейчас что угодно — даже свой смертный приговор. Мел в руке писца почти замкнул роковой круг, но тут внезапно топнул ногой Паулюс, до тех пор молча наблюдавший за муками своего подопечного.
— Нет, в бога душу мать! Я не допущу такой подлости!
Вспышка ректора была встречена шиканьем и свистом, причем трудно сказать, что больше возмутило тюльпанщиков: богохульство из уст собрата или заминка в аукционе, но как бы там ни было — Паулюс посягнул на святое.
— У-у! Оштрафовать Берестейна!
— Пошел отсюда! И желторотика своего не забудь!
— Гнать его из коллегии![30] Заберите у него мел!
— Допей свою кружку, может, в голове прояснится!
Паулюс был не из тех, кто стерпит обиду. Решительно нахлобучив шляпу, он встал, и кое-кто уже подумал, что регент вот-вот покинет «Чертову западню», но он вместо того вышел в центр крута беснующихся коллег, приблизился к Виллему, взял его за руку, и этот жест, в котором сквозила нежность и который служил явным намеком на нечистоту отношений между двумя мужчинами, распалил тюльпанщиков до предела. В парочку полетели, по счастью никого не ранив, грифельные доски, и, если бы правила не запрещали входить в таверну с оружием, самые отчаянные обнажили бы сейчас клинки — в этом сомневаться не приходилось!..
Дело грозило обернуться серьезными беспорядками. Спас положение, как ни странно, господин Засов — коротышка, не способный усмирить мятежников ни криком, ни ударом кулака. Спас, прибегнув к хитрости: он медленно, с нажимом провел мелом по грифельной доске, раздался пронзительный скрежет, от которого болезненно поморщились не только тюльпанщики, но и многие из тех, кто кутил за стеной. Таким способом удалось навести порядок, все утихли, и, воспользовавшись паузой, поспешил высказаться ван Берестейн:
— Позор вам, торговцы тюльпанами! Позор коллегии Красного жезла и горе ее законам! Что подумает о вас этот юноша, которого вы только что осмеяли и освистали? Что он, выйдя отсюда, сможет рассказать о харлемских цветоводах, обошедшихся с ним так грубо? Лично я думаю, что он назовет вас плутами, мошенниками и ворами… И будет прав! Потому что только прохвосту и мошеннику впору предложить три флорина шестнадцать стёйверов за луковицу, купленную мною здесь же за сумму в тридцать раз большую, и ведь я ее еще задешево купил! Почему бы лучше попросту не обокрасть новичка? Почему бы не усыпить его и не обобрать спящего?
С этими словами ректор изобразил, будто втыкает нож в бок Виллема, а тому даже не особенно пришлось притворяться, что сию минуту рухнет. Жест первого и состояние второго заставили зрителей содрогнуться. И вот тогда-то Паулюс, выхватив луковицу из рук все еще изучавшего ее потенциального покупателя, показал ее всем.
— Тюльпанщики, собратья мои дорогие, вот посмотрите на луковицу сорта Admirael Van Engeland, о которой идет речь. Она недавно взвешена, вес ее составил сто шестьдесят четыре грана, согласитесь, это великолепный образчик, и я бы даже сказал — исключительно ценный. Найдется ли здесь кто-нибудь, кто пожелает это оспорить?
Члены коллегии переглянулись, пытаясь понять, хочет ли кто-то возразить, однако ничье намерение не оказалось достаточно явным, и все промолчали.
— Так вот. Я купил эту луковицу за девяносто восемь флоринов. Когда она сменила владельца, цена ее возросла до двухсот шестидесяти четырех гульденов. Затем, когда в моду вошли цветы с пурпурными прожилками, стоимость луковицы опять почти удвоилась, и стоила она тогда четыреста шестьдесят гульденов. Ну и сколько же по-вашему можно отдать за нее сегодня? Шестьсот флоринов? Семьсот?
На ректора снизошло озарение: только что он выхватил луковицу из чужих рук, а теперь покусился на грифельную доску, отобрав ее у секретаря и не дав тому пошевелиться, послюнявил палец, стер самую низкую ставку, вписал вместо нее только что самим же им названную — семьсот гульденов, а затем стер и высшую ставку.
— Немедленно верните мне доску! — потребовал ее хозяин, пытаясь вернуть себе свое имущество, но попытка успехом не увенчалась: руки у господина Засова были короткими, а ректор высок и обширен, так что сколько доска ни кружилась над головой секретаря, он никак не мог до нее дотянуться.
— Что вы себе позволяете, Берестейн? — возмутился кто-то в заднем ряду.
Паулюс приставил ладонь к уху, словно не расслышав.
— Насколько мне известно, луковица еще не продана? Стало быть, еще можно поднять ставку? Последняя цена была три флорина шестнадцать стёйверов? Ну а я даю больше: семьсот флоринов!
— Что? Вы набавляете цену?
— Имею право. Я хочу выкупить луковицу, а заодно спасти честь харлемских тюльпанщиков! И да не посмеет никто сказать, что коллегия Красного жезла грабит новичков!
— Ну, это уж слишком! — вспылил старейшина тюльпанщиков, единственный, кто, не сняв шляпы, восседал в кресле. — Раз так — я повышаю ставку. Семьсот двенадцать гульденов!
— Семьсот пятьдесят! — со смехом подхватил Паулюс.
— Восемьсот!
— Восемьсот пятьдесят! — заорал кто-то.
— Девятьсот!
— Тысяча флоринов! Тысяча!
Последний возглас донесся из того угла зала, куда не попадали отсветы камина и где огромная, просто невероятных размеров трубка из Гауды[31], то и дело вспыхивая, высвечивала кувшин с вином, сплющенную фетровую шляпу, грифельную доску и мел на столе, а над всем этим — лицо бородача с веселыми морщинками. Моряка в нем все признали сразу — даже не столько по одежде, сколько по выдубленной коже и обгрызенным ногтям, — но каково его положение на корабле, никто не понял, и поначалу им пренебрегли:
— Ради бога, сударь, мы тут говорим о серьезном деле!..
— Как будто я не о серьезном! Даю ровнехонько тысячу гульденов, и еще дюжину золотых дукатов прибавлю, если быстро управимся — мы тут засиделись, а мне не терпится добраться до койки.
Левая рука незнакомца, на которой недоставало первой фаланги большого пальца, уже нырнула в сумку у пояса. Он что — прямо сейчас готов выложить тысячу флоринов? Еще мгновение — и деньги посыплются, словно из рога изобилия?
— Кто вы такой? Кто вас сюда привел? — расспрашивал тем временем господин Засов, недолюбливавший новичков просто по роду своих занятий.
Виллем первым вспомнил, что в Голландию недавно вернулись суда Ост-Индской компании и что по Харлему разгуливают офицеры с туго набитыми карманами. Эта мысль помогла ему стряхнуть расслабленность, он разом окреп, твердой походкой направился к незнакомцу, а остановившись в нескольких шагах от него, вежливо поклонился.
— Кем бы вы ни были, сударь, я принимаю ваши флорины, будучи уверен, что они предложены честным человеком… Луковица ваша!
— Благодарю. Этот тюльпан украсит балкон моей невесты, она живет в далекой стране, где ничего такого не растет. Когда мы расставались, я поклялся любимой раздобыть живой образчик цветка, который она видела на картинке, и сдержал обещание.
— Потише, молодые люди! — вмешался секретарь, заполучивший наконец свою грифельную доску. — Торопиться некуда: сделка будет заключена только после того, как закончатся торги. Тысяча флоринов и двенадцать дукатов. Кто больше?
Ответом было гробовое молчание. Паулюс ван Берестейн жестом показал «коли так, я отказываюсь от луковицы», все остальные — те, кто только что набивал цену, — тоже отступились, явно радуясь тому, что выбыли из состязания. Когда все успокоилось, господин Засов нацарапал на своей доске новую цифру и, объявив, что сделка состоялась, без промедления перешел к следующей луковице — великолепной Ducken с двумя детками, страшно возбудившими покупателей. Казалось, скандал уже забыт и никто ни на кого не держит обиды, даже ректор, к которому, похоже, вернулось доброе расположение духа, что-то мирно обсуждал с товарищами, только что осыпавшими его оскорблениями.
Виллем, заключив, что ссоры такого рода для тюльпанщиков обычное дело и что он станет среди них своим, как только, взяв с них пример, научится пить и орать, не стал дожидаться окончания торгов. Договорился с покупателем об условиях и месте оплаты, простился с Паулюсом, рассеянно кивнувшим в ответ на его поклон, и вышел из таверны. Кареты он не увидел: ректор, видимо, отпустил кучера, но найти дорогу домой оказалось легко: по прихоти Берестейна, колеса равномерно оттискивали в колее его монограмму. Так, идя по следу, Виллем вскоре оказался на Крёйстраат.
