И вот тогда Николь подошла к его креслу и обняла его за шею.
– Пойдем, – прошептала она. – У нас так мало времени, мой Жан, так мало драгоценного времени…
В другой комнате, где Жан одевался и брился, тоже горел огонь. Дрова уже прогорели, но давали еще достаточно света, чтобы он мог видеть ее. Ее тело было белым, как снег, с отсветом солнечного заката на нем. Она быстро увернулась от него, зарылась между ледяными простынями и лежала там, дрожа от холода.
– Замерзаю, – прошептала она, – о, Жанно, Жанно, торопись, пока я не умерла от холода… и от желания, – пробормотала она, когда Он принял ее в свои объятия. – О, Жанно, мой Жанно, будь нежен со мной, потому что я боюсь! Будь ангелом, не похожим на дьявола, маску которого ты носишь. Ведь ты не дьявол, мой Жан? Ты не дьявол, не дьявол, ты не…
Рано утром, когда еще не рассвело, Жан Поль тихо встал, не разбудив Николь, и разжег огонь в камине. Однако от этих звуков она проснулась и приподнялась на постели, а потом вновь легла, глядя на него. Он, улыбаясь, обернулся к ней, кутаясь в накидку, наброшенную на голое тело.
– Скоро будет тепло, – тихо сказал он, – тогда мы сможем встать.
– Жан, – прошептала она, – иди сюда…
Он присел на край постели. Она выпростала из-под одеяла руку и тронула пальцами его лицо.
– Да, – сказала она, и в голосе ее прозвучало нечто, напоминающее благоговейный страх, подумал он. – Да, да, это твое лицо! Запомни, что я говорила тебе вчера вечером, – каждая женщина, увидевшая тебя, будет гадать…
– Каково это, быть в постели с сатаной? – пошутил Жан.
– Да. А я теперь знаю… Помоги мне Господь, я знаю!
В черных глазах Жана вспыхнула тревога.
– Считаешь, я несу зло? – пробормотал он.
– Нет, нет. Я считаю тебя диким и страшным, и более прекрасным, чем можно себе представить, и теперь я действительно боюсь…
– Тебе нечего бояться, маленькая Николь, – нежно сказал Жан. – Я никогда не причиню тебе боли…
– Но ты ее уже причинил, Жан! Ты… ты разрушил меня, так что я больше не та, какой была, а женщина, которой я еще не знала, существо, о котором и не подозревала, что оно живет во мне. Я обняла тебя своими руками и приняла в свое лоно, казалось бы, все просто. Но это не так, потому что с тобой все непросто, если кто-то будет надеяться… О, Жанно, Жанно, я сгорела от твоей любви! Теперь ты часть меня, моей плоти, сгоревшей в твоем огне до глубины души… никогда уже я не освобожусь от тебя…
– Тише, – шепнул Жан, прижимая ее к себе, лаская ее светящиеся волосы.
– Что со мной теперь будет, Жанно? – всхлипывала она. – Что будет, когда ты уедешь, а я останусь одна, ждать, когда наступает ночь, а тебя нет рядом? Я… я могу пережить днем, но по ночам, думаю, я сойду с ума – от желания быть с тобой, потребности в тебе, мое тело будет испытывать без тебя голод, мои руки будут болеть от невыносимого желания обнять тебя, Жанно, – так близко, так близко! Мои глаза ослепнут, я никого не буду видеть, не захочу видеть – о, Жанно, Жанно! – я умру…
– Я вернусь к тебе, Николь, – прошептал Жан, – хотя бы из самого ада!
Ему не дано было знать, когда он произносил эти слова, насколько они справедливы.
Она лежала, глядя на него, и грусть в ее глазах таяла. В комнате стало теплее, огонь в камине разгорелся. Жан Поль взялся за край покрывала, которым она укрывалась по самую шею, и стал стягивать его, пока не стянул совсем.
Она не пыталась укрыться, а лежала нагая, наблюдая за его лицом.
– Разве я не прекрасна? – прошептала она. – Скажи, Жанно, разве не так?
– Да, – сказал он. – О, Господи, да!
Она протянула навстречу ему руки, похожие в свете огня на две снежные струи.
– Иди ко мне, мой Жан, – позвала она.
Вот так она предала его, потому что, если бы не Николь, они были бы далеки от той минуты, когда герцог де Граммон со своими вооруженными вассалами окружил охотничий домик.
У Жан Поля не было оружия, да оно все равно было бы бесполезно, потому что, применив его, он подверг бы тем самым Николь опасности.
Герцог де Граммон, соблюдая приличия, дал им возможность одеться, потом он отвез Николь в свой замок. Но самое худшее заключалось в том, что он отправил Жан Поля Марена непосредственно в Тулон в закрытой карете, которую сопровождала вооруженная стража, так что шансов бежать у Жана не осталось.
Прошло четыре года, прежде чем Жан Поль увидел дневной свет не через тюремную решетку или из-за высоких стен каторжного лагеря. Четыре года – в аду.
Арестанты копошились вдоль дороги, которую прокладывали как муравьи под солнцем. Вокруг не было ни облачка, ни деревца, которое давало бы тень. Небо стало желто-белым от солнца, синева отступала под напором солнечных лучей, а от скал, которые каторжники крушили молотами, в воздух поднималась белая пыль, неподвластная никаким ветрам.
Арестант номер тринадцать тысяч двести одиннадцать, прозванный каторжниками Сломанный Нос, поднял тяжеленную кувалду, мускулы у него на руках двигались и сжимались в узлы, как большие питоны, и со свистом обрушил ее на скалу. Скала дробилась под этими ударами, и обломки летели во все стороны. А Сломанный Нос расхохотался.
– Будь ты проклят, Нос! – заорал один из охранников. – Прекрати этот дикий смех! Зубы даны человеку для того… Слушай, во имя всех святых, что ты нашел такого, чтобы смеяться?
– Так, кое о чем подумал, – спокойно ответил Сломанный Нос.
В этот момент он вспомнил, как в первый день, когда его привезли в Тулон, старый каторжник сплюнул, глядя на худенького провинциального адвоката с искореженным лицом.
– Этот, – проскрипел старый волк, – не протянет и года…
И он оказался прав. Ибо Жан Поль Марен за этот год превратился в другого человека. Он больше не сутулился, грудная клетка раздалась на восемь дюймов, на два дюйма длиннее стали руки, он мог теперь выдержать удар кулаком в живот от сильного мужчины и не потерять дыхания. Он стал бронзовым от загара, весь, кроме белого шрама, пересекающего его лицо, и красновато-лиловатых букв T.F.[9], выжженных у него на плече.
Он напряг руки, чувствуя, как играют веревки мускулов под бронзовой кожей. Он часто потягивался так, получая от этого удовольствие.
“Гордишься собой?” – насмешливо спросил он себя. Тебе приятно ощущать, что ты стал сильным зверем, не хуже всех остальных.
Он увидел, как к дороге подошли парни, тащившие большие котлы с едой для каторжников. Потом раздался свисток, арестанты побросали кирки и кувалды и медленно потащились, как-то странно экономя движения, двигаясь скованно, как люди, которым предстояла работа под тропическим солнцем до конца своих дней.
Один из парней стал раздавать жирные, видимо никогда не мытые миски, а другой наливал в них невыразимо гнусное месиво, служившее каторжникам едой.
Жан Поль отер грязной рукой пыль и пот с лица. Потом принялся есть очень медленно, не ощущая вкуса того, что глотал, изредка косясь на солнце. Он ощущал его жар, согревающий струпья на ранах спины в тех местах, где его до крови били кнутом после последней попытки бежать. Это было около года назад, но спина все еще оставалась очень чувствительна к солнечным лучам.
Срок подходит, размышлял он. Сейчас август 1788 года, у людей было достаточно времени, чтобы подумать о том, что такое Генеральные Штаты, и составить список своих жалоб. Да, да, время пришло! Оставим человека действия и вернемся к философу! Ибо сражаться с человеком его собственным оружием – это безусловная глупость, стоившая мне так дорого. Не мускулами, а мозгами! Надо испробовать такое лезвие, которого нет у них в ножнах… Здешние охранники всего лишь орудия в руках знати, но что произойдет, когда они поймут, что единственная цель их существования состоит в том, чтобы обслуживать прихоти и удовольствия других людей и обеспечивать им новые наслаждения?
Уголком глаза он заметил направляющегося к нему сержанта Лампа, одного из охранников. Жан Поль поднял голову и ухмыльнулся сержанту.
– Когда я выйду на свободу, – любезно сказал он, – а вы, сержант, станете маршалом Франции, возьмете меня к себе ординарцем?
Ламп остановился, лицо его на солнце стало цвета вареной свеклы.
– Не задирай меня, Сломанный Нос, – прорычал он, – не то я проучу тебя прикладом!
Жан улыбнулся. Они оба знали, как мало шансов у Лампа стать даже капитаном. Все должности в армии выше сержанта закреплены за дворянами. Ламп останется сержантом до самой смерти.
– Прошу прощения, мой сержант, – рассмеялся Жан. – Я вовсе не хотел вывести вас из терпения. Слишком жарко, чтобы сердиться. Мозги закипают, а солнечный удар можно получить и без этого. Присаживайтесь и присоединяйтесь к нашему пиршеству. Немного красного вина и, может, грудку фазана? Или мой сержант предпочитает Cote de Veau, saute en Madere?[10]
На лицах каторжников появились хитрые ухмылки. Пища охранников отличалась от омерзительного месива, которое сейчас шумно и с жадностью поглощали каторжники, только количеством.
