Я коротко объяснил Аденабару все, что произошло, и он, посмотрев на меня нерешительно и с немым вопросом, отделался лишь неопределенным жестом руки, как это делают сирийцы. Он вновь приказал часовым сложить оружие, но те принялись защищаться с силой обреченных.
– Какой же это приказ? Сдать оружие – значило бы признать, что мы нарушили дисциплину! Во имя бога Тауруса! Мы охраняли иудейскую могилу для самих же иудеев! Никто не запрещал здесь спать, а мы еще и продемонстрировали храбрость, ничуть не боясь темноты! Оставь нам наше оружие и дай время членам синедриона объяснить все прокуратору! От нашего и от их имени обещаем, что ты не пожалеешь об этом!
Аденабар краешком глаза взглянул на меня, предлагая тем самым вмешаться, поскольку при таком повороте дел нам ничего не удалось бы предпринять. Однако сам он не сказал ни слова. В полном строю мы вернулись в город. Священники, решив снять наблюдение с гробницы, поскольку тело было украдено, шагали вместе с нами. Шестеро легионеров шли рядом, что-то оживленно обсуждая тихими голосами.
Когда мы вошли во двор крепости, Понтий Пилат по-прежнему восседал на красной подушке своего судейского места, установленного на верхних ступеньках лестницы. Возле него стоял столик; прокуратор был занят тем, что обгладывал крыло поджаренного цыпленка, бросая кости в тарелку и запивая его вином; настроение его заметно улучшилось и было совсем не похоже на то, в котором мы его оставили. Когда мы приблизились, он решил принять нас следующим образом:
– Устраивайтесь здесь, напротив меня! Хочу, чтобы мы раз и навсегда прояснили дело с этой проклятой гробницей! Мой секретарь запишет все, что вы скажете, а вы, легионеры, подойдите поближе! Не бойтесь и объясните мне, как все произошло на самом деле.
Солдаты-сирийцы внимательно посмотрели на прокуратора, затем на старцев, лица которых не выражали ни малейшего беспокойства; наконец они вытолкнули одного из легионеров вперед, чтобы тот говорил от имени всех остальных.
– Во имя гения императора и бога Тауруса, вот вся правда! – начал он – По твоему разрешению иудеи заплатили нам, чтобы мы охраняли гробницу с телом распятого назаретянина. В эту ночь наш пост насчитывал шесть человек. Удостоверившись, что печать нетронута, мы отпустили дневную стражу и устроились/на земле перед входом в гробницу. Великодушные иудеи доставили нам вина, чтобы мы не страдали от ночного холода. Между собой мы договорились, что пока четверо из нас будут наслаждаться сном двое остальных должны находиться на посту. Однако уже перед рассветом никому из нас не хотелось спать, мы играли в кости, пели и шутили – нам не хватало лишь присутствия женщин, чтобы провести время самым приятным образом. Но, властелин, тебе самому известно коварство иудейских вин! Оно заставило нас позабыть об очередности смены караула, и мы принялись спорить, чья очередь отдыхать, а кто должен находиться на посту. По правде говоря, мы так напились, что, как мне кажется, все уснули, искренне полагая, что двое из нас в это время стоят на посту.
Он обернулся к своим товарищам, которые с небывалой наглостью принялись поддакивать ему.
– Верно! Он говорит правду!
– Мы проснулись от землетрясения, – продолжал рассказчик – И в этот момент заметили, что последователи казненного проникли в склеп; они как раз выходили, вынося тело; их пришло много, у всех был угрожающий вид. Когда они увидели, что мы проснулись, то столкнули в нашу сторону закрывающий вход камень; благодаря этому им удалось скрыться.
С наигранным любопытством Пилат спросил:
– Сколько же их было?
– Двенадцать, – не моргнув бровью, ответил солдат, – и они все потрясали оружием и издавали настоящий рев, чтобы нас испугать, Тогда вмешался один из членов синедриона:
– Думаю, их было не больше одиннадцати – двенадцатого они убили в отместку: сегодня утром пастухи обнаружили тело неподалеку от города; ученика повесили на дереве на его же собственном поясе!
– Они выносили тело в плащанице или же оставили ее внутри? – опять задал вопрос Пилат.
После некоторых колебаний выразитель общей мысли обернулся к своим товарищам и наконец решился дать ответ:
– Кажется, они выносили его завернутым в саван. Из-за землетрясения им пришлось поторапливаться!
В едином возгласе старцы вскочили с мест:
– Нет! Неверно! Они оставили плащаницу внутри, чтобы люди подумали, будто его тело воскресло! Мы сами видели беспорядочно разбросанные куски савана!
– В любом случае, – подумав, продолжил легионер, – в темноте нам было плохо видно, даже если не учитывать того, что мы были оглушены вином и подземными толчками.
– Несмотря на темноту, вам удалось все рассмотреть – исполненным похвалы голосом заметил Пилат – Эти прекрасные люди – честь нашего двенадцатого легиона!
В последней его фразе прозвучало столько угрозы, что солдаты склонили головы и начали беспокойно топтаться на месте. Они опять вытолкнули вперед своего предводителя, который, бросив виноватый взгляд на священников, пробормотал:
– Да будет сказанное правдой… да будет…
Однако он не смог продолжить дальше.
– Владыка! – воскликнул тогда я, однако Пилат движением руки приказал мне молчать.
– Я внимательно выслушал рапорт этих достойных нашего доверия солдат, – властным голосом произнес он – У меня есть основания полагать, что их рассказ соответствует действительности. То, что они поведали, также полностью удовлетворило членов синедриона – они не требуют их наказания. Не вижу причин, по которым мне следовало бы вмешиваться в вопросы дисциплины в самом легионе. Вы все поняли?
– Мы поняли тебя! – поспешно и хором заявили священники.
– Мы поняли тебя! – воскликнули, притопывая солдаты – Да благословят тебя боги Рима и Сирии!
– В таком случае дело закрыто, – заключил прокуратор – Но еще не поздно! Если кому-то есть что сказать, пусть говорит сейчас или умолкнет навсегда!
– Дай мне слово! – взмолился я, поскольку это подобие суда казалось мне больше похожим на буффонаду, чем на реальную жизнь.
Разыграв удивление, Понтий Пилат воскликнул:
– А! Ты ведь не был там и не видел того, что произошло!
– Нет! – ответил я – Я не могу этого утверждать. Ты сам отправил меня туда, чтобы иметь свидетеля происшедшего.
– Но ты же ничего не видел! – прервал меня прокуратор. – Вот эти солдаты видели все! Придержи свой язык и не говори того, в чем ничего не смыслишь! Когда я тебя посылал, то думал, что часовые сбежали и что задета честь легиона, но теперь они стоят здесь, смиренные, как агнцы, и они во всем сознались.
С этими словами он поднялся с места и насмешливым поклоном приветствовал священников, давая им тем самым понять, что аудиенция окончена, и те поспешили уйти со словами благодарности. Когда они уже вышли за ворота крепости, а солдаты тоже собрались разойтись, прокуратор крикнул:
– Подождите! – Затем, обращаясь к начальнику гарнизона, добавил: – Судя по твоему мрачному виду, я могу заключить, что первосвященник не счел нужным поделиться своими сокровищами, чтобы заслужить твое расположение. Как я уже сказал, дисциплина в легионе меня не касается. Я простил этих людей, однако это не может быть препятствием тому, чтобы ты устроил им по-настоящему трудную жизнь и сделал с ними все, что считаешь нужным для поддержания порядка. Я не буду возражать, если ты посадишь их на несколько дней под замок, чтобы они смогли спокойно поразмыслить над тем, что произошло на самом деле – И шепотом добавил: – Кроме того, ничто не помешает тебе проверить их карманы, чтобы узнать, сколько заплатил синедрион за их показания.
Сухое лицо коменданта расплылось в широкой улыбке. Он коротко отдал приказ, и солдаты были разоружены еще до того, как успели понять, что с ними произошло. Следом за этим их повели в карцер в сопровождении самого коменданта, который вовсе не желал быть одураченным по поводу величины выданной им суммы.
Когда они скрылись из виду, прокуратор с улыбкой сказал:
– Ты ведь тоже сириец, Аденабар, так что сходи и постарайся разузнать, что именно эти негодяи видели на самом деле.
Затем негнущимися ногами он стал подниматься по лестнице, любезно пригласив меня пройти в свой кабинет, откуда он отослал всех, кто там был. Он со вздохом сел, потер себе колени и попросил меня присесть.
– Теперь говори! – произнес он – Вижу, что ты умираешь от нетерпения.
Взяв в руки кошелек и резким движением сорвав с его шнура печать, он принялся небрежно пропускать сквозь пальцы золотые монеты с изображением Тиверия.
– Властелин! – сказал я после секундного раздумья. – Не знаю, почему ты так поступил, но думаю, что на это у тебя были свои причины. Я недостаточно сведущ, чтобы критиковать тот способ, каким ты осуществляешь свои официальные обязанности.
Позванивая золотыми монетами, Пилат ответил:
