– О Марк, да это же просто смешно! – воскликнул прокуратор. – Не забывай, что ты – гражданин Рима! А какой из рассказов выбрал бы ты, Аденабар?
– Владыка, у меня нет собственного мнения на этот счет, – дипломатично ответил центурион.
– Послушай, Марк, – взмолился Пилат, – неужели ты думаешь, что я должен стать всеобщим посмешищем, бросив расположенные в Иудее гарнизоны на поиски человека, воскресшего из мертвых? Разве не так я должен был бы поступить, если бы поверил этим словам? И дать его особые приметы: в левом боку рана до самого сердца, на руках и ногах следы от гвоздей, а кроме того, он утверждает, что является царем иудеев!
Затем еще более убедительным тоном он добавил:
– Давайте облегчим себе задачу выбора верного решения. Я спрашиваю тебя вовсе не о том, какая из рассказанных историй представляется тебе истинной, а о том, какая из них представляется более соответствующей тому миру, в котором мы живем и которому мы будем принадлежать вплоть до конца наших дней. Или, если хочешь по-другому, какой из рассказов кажется более подходящим с политической точки зрения и может удовлетворить как иудеев, так и римлян? А теперь пойми, что какими бы ни были твои заключения, мой долг требует от меня верного политического выбора.
– Теперь я понимаю, почему ты и его расспрашивал об истине! – с горечью заметил я. – Конечно, ты можешь действовать так, как тебе хочется, и я понимаю твое положение. Кроме того, иудеи сами все за тебя решили, представив тебе достоверную историю. подкрепленную подарком, чтобы твое решение стало благоприятным для них. Почему же не согласиться с их версией? Я никоим образом не собираюсь вмешиваться в это дело, чтобы затем ты смог обвинить меня в интриганстве. Я еще не сошел с ума! Однако, если позволишь, я останусь при своем мнении, которое обещаю не разглашать на всех перекрестках!
– Ладно! Все втроем мы пришли к согласию! – заявил без тени тревоги прокуратор – Кроме того, лучше всего обо всем забыть, и чем скорее это случится, тем лучше. Ты, Аденабар, и комендант оставите себе треть суммы, выплаченной священниками, и это справедливо; однако вы вернете каждому из солдат по десять монет, чтобы они впредь молчали. Через какое-то время мы переведем их в пограничные гарнизоны, желательно порознь друг от друга. А если они по неосмотрительности начнут распространять глупые слухи, нам придется принять самые суровые меры.
Я понял, что эта скрытая угроза относится и к моей персоне и что для меня было бы предпочтительнее хранить молчание, по крайней мере до тех пор, пока я нахожусь в Иудее. Впрочем, охотно вынужден признать, что во всем цивилизованном мире не нашлось бы ни единого места, где можно было бы рассказать о том, что мне довелось видеть и пережить. Везде меня воспринимали бы как умалишенного или мифомана, желающего привлечь к себе внимание! Кроме того, при наихудшем исходе Пилат мог бы меня обвинить в провокации политических беспорядков и даже добавить к этому вмешательство в иудейские дела во вред интересам Рима. А в наше время многие были приговорены к смерти по куда менее серьезным обвинениям!
Подумав об этом, я вздрогнул, но обрел утешение в мысли, что я ищу истину не для того, чтобы распространять ее среди других, а для себя самого.
– Надеюсь, – униженно произнес я, когда Аденабар оставил нас, – надеюсь, ты не увидишь ничего предосудительного, если я исследую жизнь этого царя иудеев? Я вовсе не имею в виду его воскрешение, о котором буду молчать, но мне хотелось бы побольше узнать о его делах и учении. Возможно, мне удастся извлечь из этого какую-нибудь полезную мысль? Разве ты сам не признал, что он был необыкновенным человеком?
Пилат почесал подбородок и благожелательно взглянул на меня.
– Думаю, что было бы лучше действительно обо всем забыть, и мне совершенно не нравится, что ты собираешься ломать себе голову над религиозными верованиями иудеев. Ты еще молод, богат, свободен, у тебя есть влиятельные друзья, и жизнь улыбается тебе! Однако каждый выбирает свою судьбу! Не стану ставить препятствий на твоем пути, но при условии, что ты сумеешь удовлетворять свое любопытство, не допуская неосторожных поступков и не привлекая к себе внимания. Конечно, в эти дни в Иерусалиме только и говорят, что об этом человеке, но тебе не хуже меня известно непостоянство человеческой памяти, а его ученики растворятся в этом мире и вернутся к своим домам. Поверь мне, через год или два никто о нем даже не вспомнит.
Я понял, что наш разговор окончен и что нам больше нечего друг другу сказать, Он не пригласил меня на обед, и я пошел в зал для офицеров. Одержимый беспокойными мыслями, я не обращал; внимание на то, что они говорили, и был слишком взволнован, чтобы последовать их примеру и после обеда лечь спать. Не имея определенной цели, я вышел из крепости и решил прогуляться по городу. Его улицы были заполнены людьми, которые после праздника возвращались домой. Здесь можно было увидеть гостей, прибывших со всех концов света; я сделал попытку проявить интерес к роскошным товарам, которыми изобиловали лавки местных купцов. Однако такие же вещи мне приходилось видеть и в других больших метрополиях, и теперь они не вызывали у меня никакого интереса. Некоторое время спустя я заметил, что мой взгляд привлекали лишь нищие с искалеченными конечностями, слепыми глазами и гниющими язвами, и это немало меня удивило: во время путешествий встречаешь столько нищих, что обращаешь на них внимание не больше, чем на мух! Они стояли по обеим сторонам улиц, ведущих к храму, и, как мне показалось, у каждого было свое определенное место. Вздымая кверху руки и громко вопя, они отталкивали друг друга.
У меня словно что-то случилось со зрением. Вместо того чтобы разглядывать шикарные прилавки, фарисеев в плащах с огромными фалдами, товары восточных торговцев и красивых женщин с наполненными доверху кувшинами, я направлял свой взор лишь на бедняков, калек и нищих. Однако прогулка по городу вскоре меня утомила, и выйдя к воротам, я опять оказался у места казни. Быстро пройдя мимо, я направился к саду, где была высечена гробница. Меня поразила красота деревьев и цветов, на которые утром я не обратил никакого внимания. Было время послеобеденного отдыха, однако мне совершенно не хотелось спать. Мои стопы привели меня к склепу, и я опять вошел внутрь; окинув все беглым взглядом, я увидел, что плащаница исчезла, воздух по-прежнему был наполнен запахом ароматизированных веществ.
Выйдя, я ощутил усталость, какую мне еще не доводилось испытывать. Это было легко объяснить; я очень мало спал в последние две ночи, а проведенные здесь дни показались мне самыми длинными в моей жизни. С трудом передвигаясь от усталости, я опустился на траву в тени мирты и, укрывшись плащом, погрузился в глубокий сон.
Когда я открыл глаза, солнце уже клонилось к закату. Был пятый час. Вокруг щебетали птицы, меня окутала прохлада предвечернего времени, воздух которого был пропитан приятным запахом резеды. Усталость и отчаяние прошли, и я не испытывал ни малейшего желания мучить себя ненужными мыслями. На столь вдохновенной ноте мир словно помолодел, я ощутил, что дыхание осушительного ветра пустыни смягчилось и воздух заметно посвежел; возможно, этот ветер улегся еще утром, но я не обратил на это внимание.
Головная боль исчезла, а глаза больше не жгла бессонница, я не испытывал ни голода, ни жажды; все мое существо было охвачено прекрасным ощущением того, что я дышу, живу и существую, как любой другой человек.
Именно в эту минуту я заметил садовника. Он приподнимал ветви фруктовых деревьев и ощупывал еще несозревшие плоды. На нем был скромный плащ с небольшими фалдами, какие носили ничем не приметные люди, а голова была защищена от солнца. Опасаясь, что я мог вызвать его недовольство тем, что отдыхал в саду без его разрешения, и принимая во внимание то, что обычаи этой страны были непросты и я их не знал, я сразу же поднялся и, подойдя к нему, вежливо его поприветствовал.
– У тебя превосходный сад, надеюсь, я тебе не помешал тем, что пришел сюда без разрешения, – сказал я ему и почувствовал себя в ту же минуту другом всех людей на свете.
Он обернулся ко мне и улыбнулся с такой открытой сердечностью, с какой еще ни разу не улыбался ни один иудей, повстречав римлянина с бритым лицом. Его слова удивили меня еще больше.
– В моем саду для тебя всегда есть место – сказал он ласковым, почти застенчивым голосом – Я знаю тебя.
Я подумал, что он, возможно, плохо видит, и поэтому обознался.
– Разве ты не заметил, что я вовсе не иудей? – с удивлением спросил я – Откуда ты можешь меня знать?
– Я знаю всех своих, и все свои знают меня – заявил он таинственным голосом, присущим людям его расы.
Затем движением руки он пригласил меня следовать за ним, и предполагая, что он желает мне что-то показать или сделать подарок в знак гостеприимства, я принял его приглашение. Он шел впереди, и я заметил, что при этом он слегка хромал, хотя его возраст был еще далек до преклонного; когда он приподнял одну. ветку на изгибе дорожки, в глаза мне бросилась незажившая еще рана на его руке. Я остановился, словно пораженный громом, и мои онемевшие конечности отказывались мне повиноваться, а садовник, бросив на меня полный понимания взгляд, продолжил свой путь, пока не скрылся за одной из скал.
