Я подумал, что он, возможно, плохо видит, и поэтому обознался.
– Разве ты не заметил, что я вовсе не иудей? – с удивлением спросил я – Откуда ты можешь меня знать?
– Я знаю всех своих, и все свои знают меня – заявил он таинственным голосом, присущим людям его расы.
Затем движением руки он пригласил меня следовать за ним, и предполагая, что он желает мне что-то показать или сделать подарок в знак гостеприимства, я принял его приглашение. Он шел впереди, и я заметил, что при этом он слегка хромал, хотя его возраст был еще далек до преклонного; когда он приподнял одну. ветку на изгибе дорожки, в глаза мне бросилась незажившая еще рана на его руке. Я остановился, словно пораженный громом, и мои онемевшие конечности отказывались мне повиноваться, а садовник, бросив на меня полный понимания взгляд, продолжил свой путь, пока не скрылся за одной из скал.
Как только мои ноги вновь стали подчиняться мне, я бросился с криком за ним вдогонку, однако обойдя вокруг скалы, понял, что он исчез. Тропинка извивалась дальше, но на ней не было ни одного человеческого следа, и я не обнаружил ни единого места, где он мог бы спрятаться за столь короткое время.
Мои колени дрожали, и в полном недоумении я присел прямо посреди тропинки. Я написал все так, как это происходило на самом деле, и вынужден самым честным образом признаться, что на какую-то секунду увидел в этом садовнике воскресшего царя иудеев – Иисуса.
Рана на его руке была в том самом месте, куда палачи обычно вгоняют гвозди, чтобы кости распятого удержали его тело, когда оно от боли напрягается на кресте. Кроме того, он утверждал, что знает меня, а где еще он мог меня видеть, если не с высоты своего креста?
Однако, когда нервное напряжение схлынуло и земля в моих глазах приняла свой обычный серый цвет, я вновь обрел способность к здравомыслию. Мне любезно улыбнулся какой-то крестьянин, и вот я сижу здесь, в пыли, посреди тропинки. Как я могло этого дойти? Разве иудеи не могут быть такими же гостеприимными, как и все остальные? Кроме того, разве так уж трудно садовнику поранить руку во время работы? Должно быть, я неверно воспринял его жест, и не желая моего преследования, он укрылся в хорошо известном ему одному месте.
А если он на самом деле был иудейским царем, то почему он явился именно мне? Если даже допустить, что на это у него могли быть собственные причины, то почему он тогда не объяснил мне своих намерений и того, что он ждал от меня? Таким образом, это явление было полностью лишено смысла.
Мне также пришло на ум, что все это могло мне попросту присниться, однако, когда я поднялся и отправился обратно, то обнаружил на своем пути мирту, под которой отдыхал. Нет! Значит это мне не приснилось! Я опять прилег на траву. Мой разум и весь образ мыслей, к которому меня приучили еще с детства, восставали против этого безосновательного видения. Конечно же, стоило признать, что мне очень хотелось встретить воскресшего из мертвых, однако я осознавал неосуществимость моего желания и не стал бы себе внушать, что видел Иисуса в обличье садовника.
С этого момента мои мысли как бы направились по двум параллельным руслам, и меня охватило внушавшее ужас ощущение, будто я раздваиваюсь: одна моя часть желает верить виденному, а вторая насмехается над этой доверчивостью. Насмешник во мне говорил, что я уже не так молод и не так крепок, как прежде; беспорядочная жизнь, которую я вел этой зимой в Александрии, проводя целые ночи за вином и в обществе фривольных компаний либо за чтением туманных предсказаний, лишила меня возможности здраво рассуждать. Помимо этого путь, проделанный от Яффы, и случайные впечатления и переживания стали той последней каплей, которая переполняет чашу: мне не следовало больше доверять своим чувствам и еще меньше своим способностям к мышлению.
Понтий Пилат был старше меня, а значит – более уравновешен и полон жизненного опыта, из чего следовало, что если бы во мне теплилась хоть искорка благоразумия, мне следовало бы прислушаться к его совету: отдохнуть и развлечься, осматривая достопримечательности святого города, чтобы обо всем забыть.
Я подумал о демонах, которые, по народному поверью, вселяются в ослабленных людей и овладевают их телом. А я уснул недалеко от захоронений и тем самым подверг себя этой опасности. Однако мне никак не удавалось определить, какое из моих двух «я» было этим демоном: то, что пыталось мне внушить, будто в лице садовника я видел восставшего из мертвых иудейского царя, или то, что над всем насмехалось?
Как только эта мысль пришла мне в голову, сидевший внутри меня насмешник словно сорвался с цепи: «Ты дошел уже до того, что даже веришь в демонов сынов Израиля! Ты же присутствовал в Александрии при экспериментах врачей, разрезавших человеческие тела, и даже видел, как некоторые из них расчленяли трупы приговоренных к смерти, чтобы найти внутри душу, и прекрасно знаешь, что им ни разу ничего подобного не удалось. А теперь ты внушил себе, что какой-то человек мог воскреснуть из мертвых, хотя собственными глазами видел его смерть на кресте и присутствовал при том, как легионер проткнул пикой его сердце! Это невозможно, а то, что невозможно, не может быть правдой!»
Однако доверчивая половина возражала: «Марк, если ты все это бросишь и уедешь, до конца дней тебе не будет давать покоя мысль, что ты был свидетелем событий, никогда ранее не происходивших на земле. Не будь таким расчетливым! Разум имеет свои границы и часто ошибается, как это уже не раз доказывали софисты. Ничто не мешает тебе осторожно провести исследование и добраться до корней этой истории. Сначала найди, а потом обдумай. Если подобные вещи никогда не происходили в прошлом, это еще не значит, что они никогда не могут произойти. С определенной позиции эта история куда более реальна и значительна, чем знамения и предзнаменования, которым ты прежде верил. Пусть твои чувства заглушат голос разума: ты не входишь в число семи мудрецов и не должен забывать, что еще никому на свете не удавалось добраться до вершины с помощью силы умозаключений: Цезарь не поверил в то, что Марс предрекает ему неудачу, и даже животные, не обладающие способностью рассуждать, намного умнее человека, поскольку птицы умолкают, а лошади закусывают удила, чувствуя наступление землетрясения, а крысы бегут корабля, который должен потерпеть крушение».
Мне трудно описать это раздвоение, и кажется, что никому не удалось бы этого сделать, если только он не пережил подобного сам; это ощущение наполняет человека ужасом, и возможно я лишился бы рассудка, если бы в глубине души не жила сила холодного расчета, которая всегда спасала меня в моменты самого большого смущения. Тем не менее происшедшее навсегда сделало из меня молчаливого человека, и я пришел к выводу, что отныне для меня имеет значение лишь самое важное.
Когда я наконец обрел спокойствие, закат уже погрузил равнины в тень гор. На вершине возвышавшейся над городом горы золотом сверкал храм иудеев. Я направился в город в поисках своего банкира, у которого хотел обменять чек на наличные: если я хотел продолжить свое расследование, мне потребовались бы деньги. Наконец я добрался до нового квартала, расположенного неподалеку от театра и дворца первосвященника, и после того как я объяснил цель своего визита, банкир лично принял меня.
Увидев его, я испытал настоящее удивление, поскольку он ничем не походил на разнообразные типы людей его расы, которых мне прежде доводилось встречать. С самого начала он попросил меня обращаться к нему по его греческому имени Арисфен. – Мне было известно, что ты должен прийти, – начал он. – Я получил свиток, в котором говорилось, что ты отбыл в путь, и даже уже начал опасаться, как бы ты не попал в руки разбойников. Приехав сюда, чужестранцы всегда первым делом приходят ко мне, во-первых, для того чтобы обменять деньги, и, во-вторых, за советом, как их лучше истратить: несмотря на показную строгость, Иерусалим – одна из самых веселых метрополий во время праздников. Некоторое время спустя эти же клиенты приходят ко мне, чтобы одолжить деньги на обратную дорогу, и честно признаюсь, от этих долгов доход у меня больше, чем от обменных чеков. Говорю тебе обо всем этом, чтобы ты знал: если во время твоего пребывания здесь у тебя возникнут затруднения, не стесняйся обращаться ко мне. Меня больше не удивить ничем из того, на что способны молодые пылкие путешественники. А когда я открываю по утрам вместе со звуком труб дверь, иногда мне приходится заставать под ней клиента, который уснул, положив под голову камень! Этот клиент проиграл все свое состояние вместе с плащом и обувью!
Он болтал с непринужденностью великосветского человека и, несмотря на значительное положение, казался мне нисколько не старше моих лет. Чтобы не очень отличаться от других, он носил небольшую бородку, однако фалды на одежде были настолько крохотными, что их с трудом можно было различить; к тому же его прическа была сделана по-гречески, и он был изысканно надушен. Короче, он казался человеком весьма передовых взглядов.
