— Драгоценный ты мой братец! — ласково воскликнула Гюргина и бросилась Власко на шею.
Власко дрогнул. Что-то отцовское промелькнуло вдруг в его осанке, жестах и той неуправляемой мимике лица, которую толкают к особому проявлению только узы родства и чувство безысходности. Он осторожно обнял сестру и легонько прижал к себе, но уже в следующее мгновение, почувствовав натянувшийся, неестественно большой живот, отпрянул от нее. Гюргина засмеялась.
— Ну, как я тебе? — лукаво спросила она, гордясь собой и сторожко наблюдая за настроением брата.
Власко отвел взор от фигуры сестры. Он сознательно встретил Гюргину не по обычаям своего племени, хотел раз и навсегда дать ей понять, что никакие родственные связи не остановят его. Он хочет быть посадником и он будет им! Он хочет избавить свою землю от варязей, и он сделает это светлое дело для народа своего! Ну и что же, что родная сестра замужем за варягом? Пусть варяг не думает, что это затянет разум потомка Гостомысла! У Власко своя голова хорошо бытует. И пусть Гостомыслица не стремится вить гнездо для своей варяжской семьи на земле отца их. Пусть Гюрги сам подумает, где должна пустить корни его семья… Сколько буйных дум роилось в горячей голове Власко, пока он не глянул в озорные, зовущие к милому родству глаза любимой сестрицы. «Ох, Гостомыслица-Гюргина, ну зачем ты бередишь мою душу?» — Власко почувствовал, как закололо в глазах, и, чтобы не дать сестре возможность увидеть себя поверженным, снова притянул ее к своей широкой груди и уже крепче прижал к себе.
Гостомыслица затихла. Прижалась к брату, как бывало в детстве, истосковавшись по его защите, по его мужской опеке и родной силе, которая заставляет гордиться братом, а заодно и убедиться в том, что и в его широкой, сильной груди тоже бьется горячее, Гостомыслово, сердце, которое омывается одной с ней кровью и питается одним и тем же духом, духом древнего словенского племени… спора[7]. Вот оно, самое главное! Вот оно, то, что дубовым остовом держит в крепких сучках, как в смоляных ветках трудягу-шмелиху неожиданной сочной каплей смолы настигло, приклеило к стволу, а затем и накрыло обильным стоком исконного сока дерева; так и у нас, у словен, дух спора держит нас в своей узде и не позволяет нам жить разумом лучших словенских колен. «О, дух спора, как ты могуч и грозен! Можно ли избавиться от тебя, или ты наш вечный страж?» Как эта мысль пришла ей в голову?.. «Нет, Святовит, ты ведаешь, как горяч мой брат, и вовремя стремишься напомнить мне о корнях гордого духа наших племен! Земной поклон тебе за это…»
— Власушко, ты когда-нибудь думал о том, почему словенские племена так далеко разбросаны по белу свету и очень маленькими гнездами ведут жизнь свою? — тихо спросила Гостомыслица, не отрывая рук от широкой груди брата.
Власко почувствовал, как его дыхание пресеклось. «Да, сестрица, какое бы ты имя по своему мужу ни носила, думать ты все одно будешь по образу мысли отца своего, — нахмурился он и словно знал наперед, чем закончится их нынешний разговор. — Ладу все равно не будет, не старайся, любимая сестреночка».
Он поцеловал Гостомыслицу в лоб, слегка отстранил ее от себя, пытливо посмотрел ей в глаза и так же тихо ответил:
— Ты права. Мы от своих корней не сможем сами себя отсечь. Потому и дух спора будет вечно питать наши души. Стало быть, я нынче, как никто другой, способен выполнить волю духа нашего древнего предка, и нельзя мне в этом мешать.
Гостомыслица в ужасе отшатнулась от брата.
— Ты хочешь видеть меня горькой вдовой? — крикнула она и попыталась увидеть во взгляде брата хоть чуточку сожаления.
— Нет! — быстро ответил Власко и сжал обе руки в кулаки. — Пусть Гюрги увезет тебя куда-нибудь! — с болью посоветовал он и хотел было взять сестру за руку, но она не позволила ему это сделать.
— Куда «куда-нибудь»? — снова крикнула Гостомыслица. — Я же не шмелиха и не смогу жить в пустой мышиной норе под кочкой! Мне нужен новый дом, у меня дитя вот-вот родится! — горя гневом и обидой, плача от досады и безысходности, прокричала она, но всей душой поняла, что брат не отступится от своего намерения. Кровь Гостомысла и дух спора будут вечно обуревать его душу, и никто не способен помешать ее брату изменить свой путь к его истине. — Ты погубишь нас, — простонала она и напоследок, глядя мутным взором на Власко, глухо проговорила: — Не срамил бы ты свою молву прежнюю да память отца великого!
Глава 7. Норов Гостомыслова городища
Стоя на самой верхней площадке сторожевой башни, что была построена по приказу Олафа сразу же, как только глава Рюрикова городища узнал о намерении Власко стать посадником, Гюрги, несущий дозор в этот странный летний день, напряженно всматривался в деревянные, ладно пригнанные друг к другу дома поселенцев Гостомыслова городища и нетерпеливо ждал появления своей жены возле одного из самых знатных домов Новгорода. Время тянулось медленно, и именитый секироносец пытался предугадать, чем закончится встреча сестры и брата по приметам, которые то так, то эдак давали о себе знать. Прежде всего здесь, на высоте, небо было ближе, но не ярче и светлее, а, наоборот, мутнее и холоднее. Здесь резче дул ветер, й это было не ласковое, летнее движение воздуха с реки Волхова и озера Ильмень на Людин мыс, а порывистое, с холодными завихрениями предупреждение и омовение грозным напоминанием. Гюрги поежился, вобрал черноволосую, красивую голову в плечи, обеспокоенно провел руками по светлым деревянным перилам, отчужденно охраняющим знатного варяжского воина от головокружительной высоты. Положение рарогов-русичей в земле северо-восточных словен было зыбкое. Он еще внимательнее вгляделся в зеленые кроны растущих внизу деревьев, которые отсюда, сверху, смотрелись не пышными мохнатыми шапками лесного царя Берендея, а хитросплетенными, с острыми, кое-где оголенными ветвями, взвившимися от удара лохматыми концами кнута бога Велеса. Гюрги вздрогнул от мысли о грозном лесном боге и снова перевел взгляд на деревянные улицы Гостомыслова городища. Скорее бы появилась любимая! Пусть Власко упрямится! Пусть делает все, что ему вздумается, только бы с миром отпустил Гостомыслицу! Гюрги грустно улыбнулся — никак он свою жену не научится называть своим именем. Другие — да, только попробуй назови жену знатного секироносца-рарога именем ее отца — Гюрги язык сквернослову отрубит, а сам… сам любит ее именно как Гостомыслицу. И речь ее, то напевную, тихую и даже мудрую, то звонкую, щебечущую, как песнь соловья в весеннюю пору. А то вдруг речистая Гостомыслица становится молчуньей, и тут, хоть тресни, а слова от нее не дождешься. Гюрги вспомнил, что пережила Гостомыслица, когда умер ее отец, а мать, добровольно определившая свою дальнейшую судьбу, решила, что ей не место на земле без мужа, и наказала Ведуну произвести над собой сожжение. Древний новгородский волхв приготовил для нее специальный настой трав, и вдова Гостомысла не учуяла боли при переходе жизни из тела в дух. Да, вдова ничего не почувствовала. А дочь? Лишиться враз обоих родителей! Жрецы ее уговаривали, что так надо. И сам Бэрин утверждал, что это очень мудрый закон неба, который необходимо выполнять супругам, ибо горе и слезы вдов делают мрачным небо и испепеляющим все живое солнце. Нельзя отягощать дух неба горестями земли. Но Гостомыслица не хотела воспринимать эту жестокую, как ей казалось, мудрость законов неба. Ее дочерний дух буйствовал и требовал удовлетворения сиротского чувства. Она ежедневно бросалась на поиски брата Власко, но тот тайно покинул дом отца и, не предупредив сестру, поселился во Пскове, в доме своих дедов по линии отца. А Гостомыслица все металась то по Рюрикову, то по отцову городищу и искала утешение в ореховой роще, посаженной Гостомыслом и Рюриком в честь наречения варяжского, незаконнорожденного старшего брата Гостомыслицы великим князем Северного объединения словенских племен. Бродя по серой ореховой роще, она ощущала себя хрупким, обездоленным, лишенным корней существом, способным только на дикое, заунывное вытье зверя, у которого убили детенышей и затопили нору. В такие минуты она бросалась наземь возле какого-нибудь пня и рыдала вволю, освобождая душу от тоски по любимым родителям. В такие минуты находил ее Гюрги в роще, тихо подходил к ней, молча гладил ее по голове, брал на руки, целовал в заплаканное лицо и, понимая, что не может заменить ей родителей, носивших такие звучные имена родовитых потомков северных словенских вождей, тихо советовал ей тайно сходить в дубовую рощу Прова и взять от могучих деревьев силы для духа терпения. Ему когда-то в Рарожье это очень помогло пережить тоску по умершим родителям. И Гостомыслица послушалась совета доброго мужа и тайно отправилась к строго охраняемой дубовой роще, что свято хранила следы духа словенских законов, к ее хозяину, богу Прову, и пыталась с ним вести мудрые разговоры. Но всякий раз навстречу ей из глухой храмовой рощи выходил ведун в просторной одежде со множеством складок, с цепями на груди и с ножом в правой руке и, ласково говоря дочери бывшего посадника какие-то особые слова, намеренно уводил ее от бога Прова. Но ведун все же сумел на время усмирить в ней тщеславный дух и тоску по родителям, ушедшим в мир иной. Гюрги пытался выяснить причину столь ретивой охраны ведуном дубовой рощи как места обитания бога Прова, но пока не успел ничего толком узнать: люди, новые поселенцы Людиного мыса, либо пожимали плечами, либо холодно отворачивались в ответ на вопросы знатного варяжского секироносца, либо делали вид, что не понимают, о чем идет речь. И тогда Гюрги решил, что дубовая роща возле Гостомыслова городища — это запретная святыня ильменских словен и знать о ней надобно все, ибо как же жить рядом с теми, кого охраняешь от врага, но не знаешь тайной силы их духа!
