Гюрги увидел наконец ярко-синий платок своей жены и вздохнул полной грудью. Два помощника его, незаметно охранявшие Гостомыслицу, метнулись от бревенчатого забора, защищавшего дом Вышаты, и, немного подождав, последовали за женой своего военачальника. Гюрги убедился, что любимая под надежной охраной, и уже хотел было обратить свое внимание на северную часть Гостомыслова городища и на Плотницкий его край, как заметил, что в те же ворота, которые вызывают нынче у всех поселенцев Рюрикова городища особое чувство тревоги, пряча лицо, вошла женщина.
— Ты видел? — беспокойно спросил он появившегося на смотровой вышке Стемира, лучшего друга Олафа.
— Да! — удрученно подтвердил тот и попробовал догадаться, кто бы это мог скрытно входить в дом наследника Гостомысла.
— Лада Власко? — предположил он и неуверенно посмотрел на Гюрги.
— Зачем ей лицо свое скрывать? — хмуро удивился тот и вдруг растерянно проговорил: — Кто-нибудь из наших помнит жену Вадима Храброго? Я был главой охраны Эфанды, когда Рюрик пришел сюда для расправы с бывшим новгородским князем.
Стемир округлил глаза. Он бы никогда не догадался вспомнить о вдове Вадима. Уж больно давно все это было…
— Не так давно, как вам, молодым, кажется, — вздохнул Гюрги и вдруг резко приказал: — Сыну посла Эбона, тебе, Стемир, даю немедленный наказ: послать лазутчиков к дому Гостомысла, выяснить, что за женщина сейчас вошла к нему и какие у нее дела с Власко. Чует душа секироносца, что наследник Гостомысла не только посадником здесь быть хочет. Узнай все, Стемир, а вечером доложим Олафу…
А вечером того же дня в гридне Олафа проводился спешный военный совет, на который были приглашены не только молодые сподвижники продолжателя дел Рюрика в Новгороде, но и опытные послы и все военачальники первого великого князя Северного объединения словенских племен. Здесь сидели на широкой скамье Дагар и Кьят, Гюрги и Вальдс, Фэнт и Руальд, а рядом с ними, сосредоточенный и огорченный назревающими тревогами, Бэрин.
Олаф, одетый в тяжелую вязаную серую рубаху, темные суконные штаны и кожаные сапоги, взволнованно теребил волосы и лихорадочно соображал, кого в первую очередь выслушать: Дагара, знаменитого меченосца правой руки и ныне живущего с Руциной, старшей женой Рюрика и тещей Олафа, или верховного жреца рарогов-русичей, мудрейшего Бэрина, который следил за знамениями природы и мог с успехом разгадать ход дальнейших событий, которые неминуемо последуют за избранием Власко посадником на предстоящем новгородском вече.
— Дагар, как ты думаешь, следует ли нам присутствовать на совете новгородских воевод и купцов? — спросил вдруг Олаф знаменитого, пребывающего в зрелом возрасте меченосца правой руки, и в гридне нового князя Новгорода сразу стало тихо.
— Эту задачу нам должен помочь разрешить посол Эбон, — немного подумав, ответил Дагар и оглянулся на седого, но сохранившего благородную венетскую красоту сподвижника вождя Верцина, отца Олафа.
Олаф покраснел. Как мог он забыть о мудром Эбоне, отце своего друга Стемира?
Но Эбон не обиделся. Он давно избавился от этого чувства, ибо оно было губительно для его дела, а торопливость дум Олафа так понятна, что незачем отрывать драгоценное время на ненужные обиды, да и не под стать это ему. Опытный посол Эбон понимал, что одно только появление непрошеных гостей на совете новгородских воевод может вызвать страшные беды, но, с другой стороны, жена Власко — Гостомыслица только что всем поведала о нежелании Власко понять необходимость присутствия русичей в земле ильменских словен, а это означало поднятие забрал в шеломах противников. Но главное все же заключается в том, кто первый скажет: «Русалкам пора возвращаться в свои могилы»…
— Не горячись, Олаф, — спокойно посоветовал Эбон потомку глубокопочитаемого вождя рарогов и напомнил: — Наша крепость, или, как мы ее теперь называем, Рюриково городище, хорошо укреплена, и подойти к ней мы никому не позволим. А начинать первыми сечу в чужой земле, в которой столько времени стремились свой справедливый ряд установить и уже суд вершили, нельзя, ибо это повредит не только нашему городищу, но и всем нашим наместникам, малым князьям, что сидят во Плескове, Белоозере, Ладоге, Смоленске и Изборске. Мы же не знаем, что успел предпринять Власко!
Олаф встал и, волнуясь, проговорил:
— Память коротка стала у русичей: кто забыл, как были убиты в этой земле братья Рюрика — Сигур и Триар? И главный вопрос я хочу задать осторожным послам: почему были убиты Сигур и Триар?
Молчите? — хмуро заключил Олаф, глядя на послов, и гордо заявил: — Я не хочу повторять ошибок моих предшественников, ибо Власко открыто поднял меч Вадима, и, пока мы будем ждать, когда он обнажит его против нас, мы снова не досчитаемся самых лучших наших голов!
Жгучая правда резанула по сердцу воевод Олафа, но годы, проведенные ими в походах с Рюриком, тоже научили многому.
— Не нравится мне речь твоя, Олаф, — хмуро проговорил Фэнт.
Олаф круто развернулся в сторону первого заместителя Сигура и сузившимися глазами посмотрел в упор на именитого меченосца.
— Ты думаешь, я забыл песни ладожан о нашей битве с норманнами? — спросил Олаф, будто бросившись обнаженным в огонь. — Нет, Фэнт, я помню их любовь к нам, и мудрые советы Мирошко у меня частенько гуляют в голове. Но сейчас посадником будет не Мирошко! А ты являешься предводителем той части дружины, которой владел двоюродный брат Рюрика. Я не хочу, чтобы ты был на месте Сигура, — резко заявил Олаф и зло потребовал: — Объясни, чего хочешь ты?
Фэнт снова выдержал яростный взгляд молодого предводителя новгородской дружины и, чтобы охладить его пыл, тихо и медленно проговорил:
— Мы должны действовать по законам своего племени, раз они не хотят нынче жить по тем законам, которые Гостомысл установил для Рюрика.
Олаф засмеялся.
— По законам своего племени в ограде Рюрикова городища многого не наживешь, — прервал он Фэнта и по наступившей вновь тишине понял, что попал в точку.
— Но и самим являться на вече не надо! — упрямо настаивал Фэнт. — Раз они не хотят признавать нас — это их дело. А наше дело — защищаться здесь!
Кьят, сын изгнанного из Новгорода около двадцати лет назад предводителя варяжской дружины Геторикса и муж второй жены Рюрика Хетты, сидел с низко опущенной головой. Меченосец левой руки, кельт по материнской крови, смуглолицый, могучего телосложения, воин понимал, что над рарогами-русичами снова нависла грозовая туча. Спросить бы сейчас отца, почему Геторикс привел свою дружину назад в Рарог, а не стал упорствовать и биться за свое право жизни здесь, среди ильменских словен! Геторикс ведь живет в соседнем доме, но наотрез отказался идти к Олафу на военный совет. «Пусть молодость сама решает, как ей быть, старость не всегда дает верные советы, ибо страх в душе затмевает дух разума», — сказал семидесятилетний полководец и ничего не пожелал сыну, идущему на решающий совет в его жизни. Кьят сморщил лоб и отвел взгляд от Фэнта.
Вальдс, новый командир дружины Триара, погибшего в Изборске от руки Вадима, тоже пытался ответить на вопрос Олафа. Но как ни пытался знаменитый храбрый секироносец сосредоточиться и забыть лица жены и двух сыновей — ничего не получалось. Вальдс исподлобья посмотрел на Олафа и в ответ на его зовущий взгляд очень тихо спросил:
— Скажи, сын вождя Верцина, Олаф, любишь ли ты свою нареченную?
Олаф побледнел. Вопрос о Рюриковне был таким неожиданным и, как ему показалось, неуместным, что он на какое-то время растерялся. Но растерянность — это первый показатель слабости, а сын вождя и ныне сам предводитель не имеет права проявлять какую бы то ни было слабость, а посему ответ прозвучал решительно:
— Да! — искренне сказал Олаф, глядя прямо в глаза Вальдсу. — Но это вовсе не значит, что я хочу сделать ее кочевницей. Я обязан защитить ее право на ту жизнь, которую добыл для нее здесь ее отец Рюрик.
— Ответ достоин памяти духа великого Верцина и Рюрика, — нарушил тяжелую тишину своим замечанием Бэрин и тем самым неожиданно подтолкнул Олафа для окончательного слова.
— Я помню, венок первого великого князя Северного объединения словен Гостомысл надевал на голову Рюрика при мне, — гордо, но немного торопливо проговорил Олаф, чувствуя свою правоту и обостренную необходимость борьбы за свои права. — И все собрания воевод, купцов и свободных людей Новгорода открывал он, Рюрик, ударив мечом о свой щит! Вспомните соль разума этого символа! Мечом мы будем разить злого врага, а щитом защищать свою жизнь. И звон моего щита на этом новгородском вече будет означать защиту нашего доброго призыва, а взмах меча — разящую силу зла! И я не хочу спрашивать вас, пойдете ли вы со мной на это вече! Я потребую от вас единства действий со мной! Другого нам не дано! Да будет тако! — трижды призывно-решительно выкрикнул Олаф, и воеводы встали и, вняв своему предводителю, троекратно повторили его волеизъявление.
