Вечером к государю Васька Захаров привел двух старух.
Они были настолько древними, что плесень на их лицах выступала темными пятнами, глаза, провалившиеся глубоко в орбиты, посматривали вокруг настороженно и строго. Концы вдовьих платков были длинны и так же бесконечны, как прожитая ими жизнь. А когда старухи сгибались в поклоне, то платок едва ли не стелился по земле.
Это были знахарки, известные всей Москве: тетка Агафья и тетка Агата. Они были так похожи друг на друга, как их имена. Даже морщины на лицах у них были одинаковые. Уже второй десяток лет они не расставались со вдовьими платками, давно похоронив мужей и состарившихся детей. Смерть, видно, совсем позабыла про них, забирала уже к себе старших внуков, оставляя женщин в полном одиночестве.
Вошел Иван Васильевич.
Старухи поплевали вокруг, изгоняя бесов, а потом одна из них обратилась к царю:
— Ты, Иван Васильевич, причину бы показал, трудно от сглаза лечить, когда не знаешь, с чего началось. Ты нам все расскажи, как матушке бы своей рассказал, а мы тогда в тебя силу и вольем.
Иван Васильевич оторопел, не было того, чтобы государь перед старухами исповедовался. Одно дело — с девкой забавы ради наслаждаться, совсем другое — нутро свое оголять.
А Васька Захаров не отходил от Ивана ни на шаг, нашептывал в ухо:
— Государь, так для волхования надо.
Иван Васильевич поколебался, посмотрел на старух, потом смело к самому горлу оттянул рубаху и распоясал порты.
— Не робей, государь, скажи все как есть, — подбадривала Агафья. — Чай и нам когда-то доводилось мужнину плоть зреть. И детишек рожали! Ишь ты… — непонятно чему подивилась старуха. — Эй, милок, мы твою хворь разом изгоним, будешь богатырем, как и прежде. Девок станешь любить так, что и сносу твоей игрушке не будет.
Старуха достала из котомки горшок с зельем, побрызгала темной жижей на ноги Ивану Васильевичу, а потом принялась нашептывать:
— Изыди, нечистая сила, от доброго молодца. Уходи в леса и за моря, да за поля дальние. Сгинь во тьме непросветной, растворись во свете утреннем, а молодец наш, Иван Васильевич, пусть будет, как и прежде, силен и до баб спелых охоч.
Старуха Агафья беззастенчиво тронула Ивана Васильевича между ног, и он почувствовал, как неожиданно для него в нем вновь проснулась мужская сила. Вот как бывает, девки молодые не могли разогреть его кровь, а вот подошла старуха и растревожила его. Может, девки попадались царю не такие умелые, как эта пахнущая землей бабка.
Иван Васильевич невольно застеснялся проснувшейся в нем силы.
— Ты бы, Агафья, поскромнее была бы.
Бабка Агафья не обращала внимания на замечание царя, поливала его зельем, мяла и тискала восставшую плоть, а потом, когда царь почувствовал себя, как и прежде, сильным, уверенно распорядилась:
— Надень портки, батюшка Иван Васильевич, теперь-то уж девок тебе не придется бояться.
Следующую неделю Иван Васильевич провел в безудержном разгуле, наверстывая упущенное за время неожиданного «поста», и караульщики могли услышать, как из-за двери государевой спаленки раздается истомное оханье. Иван Васильевич, как и прежде, весело шлепал встретившуюся девку по заду и, разъезжая по Москве, присматривал для себя новую зазнобу. Государево сопровождение, такие же сорванцы, как и сам царь, бесстыдно пялились на молодых баб и девок и, не стесняясь в посулах, завлекали молодых в царский дворец.
Однако Ивану веселиться пришлось недолго — в него тихим бесом вкрался уже знакомый недуг. Он опять ощутил свою немощь перед посадской девкой Проклой, призванной боярскими детьми к государю для веселья. Целый день Иван молился в надежде вытравить изъян, клал бесчисленные поклоны, окуривал одежды сладким ладаном, а вечером в хоромы к царю явился блаженный Василий. Старик был известен всей Москве своими пророчествами: глянет на человека и укажет, сколько тому годков отпущено, а однажды, сидя на паперти Благовещенского собора, сказал, что в Новгороде пожар великий. Послали гонцов. Так оно и оказалось.
Василий носил на теле густую власяницу, с которой никогда не расставался, на тяжелой цепи болтался огромный железный крест, и вся его одежда состояла из старой рубахи и ветхих портов. Дома у Василия блаженного не было, спал он всегда под открытым небом, презирая зимой лютую стужу, а летом дождь. Но чаще всего он останавливался на ночлег в городской башне, где размещалась темница для квасников, и ночь напролет вещал грешникам поучения о неправедности пьянства.
Старец Василий запросто входил во дворец, куда не смели появляться знатные чины. Не раз и самому Ивану он делал отеческие замечания, укоряя его за блуд.
Василий прошел мимо караульщиков, которые не смели остановить его из суеверного страха. Старик уверенно пересек двор и неторопливо стал подниматься по Красному крыльцу, прямо в Верх к государю. Блаженного признали и здесь: расступились проворно, как если бы это был сам царь, только шапки разве что не ломают и в поясе не гнутся, потом так же быстро сомкнулись плечи, а взгляды устремились в узкую спину блаженного. И по мере того как Василий шел не торопясь хорошо известной ему дорогой, караульщики расступались в стороны, как если бы мимо шел кто из ближних бояр. В тереме у палаты государя застыли двое рынд; слегка помедлив, расступились и они.
Василий блаженный застал царя в молитве.
Выставив голые пятки к выходу, Иван каялся. Лицо его было мокрым от усердия. Волосы слиплись от пота и неровными прядями спадали на лоб. Иван Васильевич заметил вошедшего, но молитвы не прекратил, дочитал до конца прошения, доклал поклоны и только после этого поднялся на ноги. Негоже, чтобы всякий смертный царя на коленях зрел.
— Чего тебе? — буркнул государь, отряхивая с портов приставший сор. Он не удивлялся уже тому, что блаженный миновал многочисленные караулы, не был даже задержан у дверей и по-свойски, будто являлся духовником самого царя, вошел в его покои.
— Пришел я к тебе, батюшка государь, чтобы чертей изгнать из твоей комнаты, что по углам прячутся, — просто отвечал блаженный.
Василий развязал котомку, достал оттуда несколько камней и стал бросать их по углам.
— Чу, окаянные! Пошли прочь! Чу, изыди, сатана! — приговаривал блаженный. — А ты куда запрятался?! А ну вылазь! Не мешай царю отдыхать! А-а-а, испугался! Вот тебе! Вот! — бросал блаженный камешки. — Получай в лоб! Ага, попал!
Василий совсем не обращал внимания на Ивана, который замер посреди комнаты и испуганно наблюдал за битвой блаженного с бесами. Босой и простоволосый государь походил на дворового мальчишку, который нелепым случаем оказался в царских палатах. Желтый порхающий свет свечей падал на его лицо и выхватывал из темноты глаза, полные ужаса. А Василий, поправ государевы страхи, приблизился к самым углам и топтал уже бесов грязными голыми пятками. Когда наконец дело было выполнено, пришло время праздновать победу.
— Всех бесов изгнал, — удовлетворенно признался Василий. — Целая тьма у тебя их собралась, видать, со всего двора. Видно, грешишь ты много, Ванюша, вот потому они к тебе и сбегаются. У святого человека бесов не увидишь, а у тебя хоть и иконы висят, да совсем они их не боятся. По-новому освятить их нужно! Ну да ладно, изгнал я их, теперь они долго не появятся. А ты обулся бы, государь, вижу, что гордыню свою перед Богом умеряешь, только ведь все это от сердца должно идти. Покорность показываешь, а вот сам о другом думаешь. Знаю я все про тебя, Ванюша-государь, мне об этом Бог в самые уши нашептывает. Грешен ты! Про болезнь твою знаю и про знахарок ведаю, что тебя от хвори спасали. — Царь, присев на сундук, с силой натягивал сапог на пятку. — Только знахарки здесь не помогут! — приговорил блаженный Василий.
Иван так и застыл, не одолев сапога, и сафьян гармошкой собрался у самого голенища.
— Как так?!
— А вот так, Ванюша!
— Может, они порчу навели?.. На костре сожгу!
— Старухи здесь ни при чем, — отмахнулся Василий. С его лица спала обычная строгость, и теперь он походил на дворового берендея, который частенько ублажал государя сказками. — Это воля Господа! А он вот что велел мне передать… Как только ты женишься, так сразу к тебе мужеская сила вернется.
С лица Ивана уже сбежал испуг, он обулся, аккуратно разгладил ладонью цветастый сафьян, на голову надел скуфью.
Василий блаженный был известен на всю округу своими предсказаниями, и не было случая, чтобы старик оказался неправым.
— Женишься, государь, так в первую брачную ночь силу приобретешь, — запустил корявые пальцы блаженный в седые кудряшки бороды. — А сейчас Господь распорядился, чтобы пост был, чтобы очищенным к супружескому ложу явился. Ну ладно, государь, я передал тебе его слова, а теперь мне идти нужно.
Блаженный ушел так же неожиданно, как и пришел. И если бы не отсутствие тревоги, которую он снял с души и забрал с собой, можно было бы подумать, что все это показалось.
