Дорога была узкой. Несмотря на ночной холод, нам стало жарко. Хотелось есть и пить. Все очень устали. К тому же в свободной руке каждый нес чемодан.
Мы увидели лагерь издалека. А подойдя ближе, мы не только увидели его, но и почувствовали его запах. Правда, тогда мы еще не знали, что означал этот тошнотворный ядовитый смрад. Он наводил ужас – первое ощущение страха, одинаковое для всех лагерей. Составы всегда прибывали ночью. И повсюду прибывших встречали яркий свет и этот жуткий запах. Ярко-белый свет ламп и прожекторов был холодным, безжалостным и казался вызывающим в затемненной Германии. Он казался зловещим во мраке зимней ночи и леденящим, так как от него веяло холодом смерти. Ядовитый запах сковывал. Он пронизывал человека насквозь и оставался внутри. Оставался навсегда. От него не избавиться и через десять и через двадцать лет. Он всю жизнь будет тревожить твой сон.
– Быстрей, быстрей! Вас ведут на курорт. Вас ждет курорт. Там мы отучим вас, проклятых коммунистов, от ваших идиотских привычек!
Мы брели мимо больших, похожих на казармы зданий, где, по-видимому, жили эсэсовцы,- к воротам перед зданием пропускного пункта, которые с каждым шагом казались нам все страшнее. «Труд освобождает» было написано на этих воротах. Циничная ложь! Мы знали, что для нас не может быть свободы, пока существуют нацисты.
За воротами мы увидели большой плац. Там нас ждали другие эсэсовцы. С мрачных, черных сторожевых башен на нас были направлены пулеметы. Угрожающе сверкала колючая проволока.
– Шапки долой!
Мы не поняли команды.
– Шапки долой, грязные свиньи! Эсэсовцы подскочили к строю, с руганью начали избивать заключенных. Удары кулаком или плетью, брань развеяли последние надежды.
Одно ругательство оказалось новым для нас: «Крематорская собака». Страшное ругательство… Каждый из нас сразу понял, что означал удушливый смрад над лагерем.
Нас остановили перед дверью. Приказали входить группами по десять человек. Мы догадались, что сейчас отберут вещи, и начали прятать кто ремень, кто расческу, кто несколько сигарет, оставшихся в костюме. Я засунул под мышку перчатки – когда-то мне их подарила невеста.
Меня вызвали одним из последних. За нами наблюдал заключенный в сине-белой полосатой одежде. Здоровый, грубый детина – капо. Но тогда мы этого еще не знали.
– Посмотри, как разъелся этот парень. Может быть, здесь не так уж плохо кормят?
– Спроси у него, что им здесь дают. Кто-то сделал знак детине.
Он увидел, но не пошевелился.
– Ты здешний заключенный? Угрюмый кивок.
– Как здесь со жратвой? Парень ухмыльнулся.
– Отлично. Французская кухня. Мы переглянулись. Побои сразу же были забыты, и даже мерзкий запах мы как будто перестали замечать. «Слышали? Оказывается, здесь чертовски хорошая еда. Взгляни на этого парня. Прямо лоснится от жира».
– Следующая десятка. Быстрее, быстрее! Наша очередь. Нас втолкнули внутрь. Встретили пинками, бранью.
– Раздеваться!
В Байрете мы вместо ширмы ставили в камере тюфяк, когда мылись. Теперь мы увидели десять человек, вошедших перед нами, – совсем голых. Мы их с трудом узнали. Теперь и мы стояли нагие. Мы стыдились себя, чувствовали, что мы уже не люди, а скот. Мы избегали смотреть друг на друга. Скоро и наш стыд умрет. Впрочем, стыд умирает не сразу.
Я взглянул на застенчивого Йозефа Бонвуасина и на священника. Они оба съежились, стыдясь своей наготы. Я заставил себя выпрямиться. Они могут как угодно унижать меня, но им не удастся сломить меня внутренне. Не удастся, если я буду сопротивляться. Не в их силах сломить достоинство человека.
Мы сгрудились. Слышно было, как входит следующая группа. Донесся звук снимаемых кандалов, затем приказ: «Раздеваться!»
Двое заключенных под наблюдением эсэсовца принимали одежду и бросали ее в мешки. Я вспомнил Байрет и опись, которую нас заставили подписать. Когда я заметил, что мое пальто бросили в другой мешок, отдельно от остальных вещей, я подумал, что это ошибка, и обратился к эсэсовцу. Как это было принято в Байрете, я назвал его «господином вахмистром».
– Господин вахмистр, вот мой мешок.
Удар кулака пришелся по губам. У меня закружилась голова.
– Здесь нет ничего твоего. Понял? У тебя здесь нет ничего. Только жизнь, пока она продолжается. Но она продлится недолго. Ты не имеешь права обращаться к солдату СС. Понял? Грязная вонючая собака не имеет права обращаться к солдату СС!
Он толкнул меня к столу, где ждали двое других заключенных и эсэсовец. Там заполнялись карточки.
– Фамилия? Имя? – раздался грубый окрик. Национальность, место и дата рождения, адрес, профессия, вероисповедание, женат – не женат, фамилия отца и матери. Все это надлежало внести в карточку.
Многие из прошедших до меня указывали профессию повара, пекаря или мясника в надежде попасть на кухню. Сначала я тоже хотел назваться поваром. Никому из своих товарищей я не говорил об этом, надеясь, что мне единственному пришла в голову эта блестящая идея. Но все мы месяцами недоедали, и голод заставлял нас всех думать одинаково. Понимая, что эсэсовцам не удастся, видимо, пристроить столько поваров и пекарей, я назло назвался арфистом.
Эсэсовец резко повернулся в мою сторону.
– Кто ты?
– Арфист, господин офицер,- ответил я.- Играю на арфе.
– Господи боже мой,- удивился он, словно никогда не слышал о такой странной профессии.
Нас опять выгнали на улицу. Там, дрожа от холода, уже стояли остальные. Их кожа казалась неестественно белой при свете прожекторов. Слишком белой. Как у покойников. Некоторые уже забыли стыд. Пытались согреться, прижавшись друг к другу. Эсэсовцы и заключенные из лагеря окружили нас.
Улучив момент, когда эсэсовцы не видели, заключенные задавали нам вопросы:
– Откуда вы?
– Из Байрета.
– У вас нет сигарет?
Что за глупый вопрос! Разве не видно, что у нас ничего нет? Я, правда, сберег все-таки перчатки, спрятав их под мышкой.
Когда вышла последняя группа, нас погнали в баню. Снова приказали построиться в две шеренги. Два ряда голых мужчин. Двое заключенных орудовали машинками для стрижки волос. Они стояли около скамейки, на которую каждый должен был сесть. «Парикмахеры» ловко и быстро брили голову.
– Встать! Руки в стороны! Брили под мышками и в паху.
– Повернуться спиной. Нагнуться.
Все делалось одной машинкой. Я вспомнил о перчатках. Мне незаметно удалось передать их Жаку ван Баелу, которого уже обрили. Только его одного я и узнал сразу: его лысая голова совсем не изменилась после стрижки.
После этого «парикмахеры» чистили нас щеткой. Эта процедура была самой противной. «Парикмахеры» стояли около больших ведер с большой грубой щеткой в руках. Нам приказали по очереди снова встать на скамейку. Руки в стороны. Щетка исчезала в ведре, и «парикмахеры» «чистили» обритые места.
Дезинфицирующий раствор нестерпимо жег кожу, часто на этих местах появлялись пузыри. «Чистильщики» хохотали, зная о том, какую боль они причиняют. Они терли нас с садистским наслаждением и смеялись вместе с эсэсовцами, когда мы корчились от боли. Нас часто обрабатывали этой щеткой. Она была страшнее знаменитых двадцати пяти палочных ударов.
После чистки – теплый, почти горячий душ.
Полотенец не было. Когда мытье было закончено, открывали окна, чтобы мы «обсохли» на ветру. Не столько обсохли, сколько простудились.
Нас снова выгнали на улицу и повели в следующее помещение. Там выдавали одежду: рубашку, брюки, куртку и деревянные башмаки без каблуков. Мне достались брюки-маломерки, разорванные спереди и не сходившиеся на животе. Так я проходил недели две, а потом кто-то дал мне обрывок бечевки, чтобы я мог стянуть прореху. Зато дополнительно к маленьким брюкам я получил куртку, которая была настолько велика, что рукава свисали до колен. Вместо обычной полосатой тюремной одежды мы получили клоунское одеяние: синие куртки без воротника с красными рукавами и зеленым крестом на спине. Несколько часов назад мы были похожи на людей, а теперь выглядели шутами.
Когда нас перегоняли в другое помещение, мы напоминали каких-то призраков. Нормально передвигаться в деревянных башмаках было невозможно. Их надо волочить по земле, иначе они сваливались. Мы шли шаркающей походкой, которая становилась все неувереннее от усталости. В этом помещении мы провели ночь – среди котлов и труб, покрытых толстым слоем пыли. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, прислонясь к стене. Разговаривали, а сами искали глазами знакомые лица – людей, с которыми еще несколько дней назад сидели в одной камере или встречались на прогулках в Байрете. И всякий раз, когда кто-нибудь обнаруживал знакомого в лысом бродяге, разговор прерывался.
– Смотри-ка, да ведь это полковник Беквефор.
Жак ван Баел сказал:
– Теперь у нас у всех высокие лбы.
– Как ты думаешь, что они хотят с нами сделать? – спросил я.
