был ему желателен. Уставший, он хотел отдохнуть какое-то время. Он не заблуждался своей победой, потому что знал неприятеля, но ему было приятно не слышать шума и не переносить нестерпимого крика.
Бона, как если бы забыла о вчерашнем дне, приблизилась, крутя головой, сжимая губы и тихим, мягким голосом спрашивая супруга о здоровье. Вытянутые на подножку и покрытые мехом ноги уже одни свидетельствовали, что страдал. Сигизмунд поглядел на них и указал рукой.
– Как всегда, – сказал он, – у меня были ночью боли в коленях, в суставах, но Блонский дал мне мазь, которая немного ослабила боль.
– Почему мне не дали знать об этом? – живо ответила королева. – Я бы сама проследила… и привела с собой Мацерату.
– Он был не нужен, – сказал Сигизмунд.
– Вы предпочитаете своих поляков? – начала Бона с ударением. – Хоть это высокомерные неучи. Но мы все, итальянцы, потеряли вашу милость, и однако мы должны были заслужить её, потому что, без отговорки, мы много сюда принесли с собой.
– Не отрицаю! – ответил король с улыбкой. – Я благодарен. Итальянцы на меня сетовать не могут. Служили мне, но я не был неблагодарным.
Королева села на кресло, опёрлась на руку у стола, стараясь сделать грустное, страдающее лицо, как бы скорбящее.
Её вспыльчивая натура не позволяла долго сохранять меру, ей было необходимо, хотя бы из другой темы, возобновить жалобу.
– Эта страна до сих пор была бы наполовину варварской, – произнесла она, – если бы не наши строители, каменьщики, художники. Теперь она выглядит иначе, благодаря итальянцам.
– Твои итальянцы также отсюда достаточно денег вынесли, – сказал король, – потому что велели хорошо им платить.
– Они это заработали, – ответила королева.
Сигизмуд положил на стол руку, начал перебирать по нему пальцами, смотрел в пол и молчал. Боль в суставах выжала из его уст новое шипение, королева засуетилась, сразу спрашивая, не нужно ли чего.
– Нет, нет, это прошло уже, – забормотал старик.
Бона села, какое-то время царило молчание.
– Гамрат тоже болен, или не знаю, что с ним, – сказала она после паузы, – он переменился в лице и настроении, он погрустнел, его охватило какое-то предчувствие недолгой жизни.
Сигизмунд подвигал бровями и покачал головой.
– Гамрат? – повторил он. – Но он вовсе не старый и жизнь его не измучился, пожалуй, от злоупотреблений…
Королева вздрогнула.
– Всегда эта клевета, – сказала она. – На самом деле он не хуже других, но многим солью в глазу. Он испортил отношения с еретиками и католиками, потому что нам верно служил.
– Мы ему тоже! – забормотал Сигизмунд. – Лучше не считать, потому что неизвестно, кто бы остался должником.
И, точно уже утомлённый этими ответами, король повесил на грудь голову. Бона знала, что он много говорить не любил. Дала ему отдохнуть, прежде чем снова заговорила.
– Что же вы решили, – сказала она, – для сына? Литовские паны постоянно требуют, чтобы он ехал в Вильно учиться правлению, но я не хочу запрягать его раньше времени.
– В этом мы согласны, – ответил Сигизмунд. – Позже увидим. Сперва его нужно женить и посмотреть, как они подойдут друг другу. Власть раздваивать не думаю. У меня её не слишком много, чтобы делиться. На каждом шагу встречаю сопротивление.
– Вы их сами избаловали излишним послушанием, – сказала Бона. – У вас было много примеров в итальянских князьях, которым города и патриции с народом также не раз сопротивлялись; несколько голов пало… и власть восстановилась.
– Не люблю кровопролития, – сказал король коротко, многозначительно покачивая головой, – другое государство, другие нравы. Польша – не Италия.
– Мне видится, что здесь бы ещё легче им можно было пожить, – вставила Бона, – но сегодня слишком поздно: кто заранее не начал, рваться позже не может.
Сигизмунд не отвечал.
– А! Этот брак, – вырвалось, точно невольно у старой пани, глаза которой заискрились и губы страстно сморщились. – А! Этот брак! Напрасно я отговаривала, напрасно умоляла, твои приятели решили мне наперекор.
– Ты знаешь, что это давно было решено в Вене. Они были детьми, когда мы их обручили, – пробормотал неохотно король, – оставим уже в покое запоздалую жалость.
– А! Я очень хорошо знаю, – начала, оживляясь, Бона, – что сегодня уже всё напрасно. Случилось то, что не должно было. Вы дадите ему жену, с которой он жить не сможет.
Король поглядел с некоторым удивлением.
– Я говорила вам: это ребёнок болезненный, слабый, который сразу может не пробудить любовь…
Не желая отвечать, Сигизмунд подвигал немыми губами.
Он смиренно слушал упрёки и угрозы, не разжигая разговора о неприятном предмете.
Всё это уже он слышал не раз и не раз был вынужден на это отвечать. Задумчивый, он не обращал даже внимания на вырывающиеся из уст Боны слова, и королева, поглядев на него, могла убедиться, что мыслями он был в другом месте.
Это не остановило её от тех нареканий, которые, по правде говоря, как вчера, не переродились в гневные и крикливые упрёки, но были не менее досадными.
Казалось, король чего-то ждёт, что могло бы ему помочь.
Наконец Бона замолчала, видя, что невозможно вызвать спор, от которого старик защищался молчанием.
Несколько менее важных дел было в дневном распорядке. Ей нужны были подписи на привилеях для своих местечек. Ров собиралась переделать на Бар. Для своих друзей хотела титулов и должностей. Сигизмунд на всё соглашался. Этими малыми уступками он рад был купить мир. Он соглашался, только движением головы показывая, что не против.
В этот день он даже удовлетворял требования гораздо легче, чем обычно, – он устал.
Бона, получив, что хотела, встала с кресла, повторила ещё раз, чтобы король приказал отправить письма канцлеру и подканцлеру, и, издалека прощаясь с мужем головой, вышла.
Когда портьера за ней упала, на лице Сигизмунда нарисовалось заметное успокоение. Теперь он дышал свободней. Мысль старца побежала в прошлое и слёзы навернулись на глаза. Он вспомнил того ангела, свою Басю, первую жену, жизнь с которой была такой счастливой, которую любила вся страна с ним вместе, а после ранней смерти до сих пор оплакивала.
Видя, что он один, король осторожно достал из столика книжечку, сложенную в виде портфеля, открыл её и рассматривал изображение Барбары. Мягко, грустно она также смотрела на него с этой картинки, на которой художник изобразил её молоденькой, такою, какой прибыла сюда первый раз, смиренная, набожная.
За всю жизнь добрая, полусвятая пани не изменилась, её молитвам и постам повсеместно приписывали одержанную победу под Оршей.
Она прошла через мир, как ангел, тихо, рассыпая благодеяния, смягчая боль, забывая о себе, никогда не жалуясь и покидая его с молитвой на устах.
От Барбары он не имел
