— Вот ведь как, — сказал Быков. — А я тебе докажу, что моя тут забота.
Прерывисто дыша, подросток поднялся и злыми рыжими глазами в упор поглядел на своего неожиданно появившегося врага.
— Тебе твоего заплечного мешка мало — так еще хочешь поживиться сегодня?
Это было уже прямым переходом от обороны к наступлению, и Быков не сразу сообразил, что следует ответить на ехидные слова подростка.
— Хочешь добром спор наш покончить? — примирительно спросил Быков.
— Мне все равно.
— Так вот, давай попросту договариваться: чемоданчик отдай мне, а сам ступай своей дорогой и больше по чужим квартирам не лазай.
— У тебя, видно, лишнего времени много, вот и валяешь дурака, а у меня, брат, сегодня хлопот полон рот.
— Какие же у тебя хлопоты?
Почуяв в словах Быкова примирительный тон, подросток усмехнулся, сел на чемодан и, сплюнув сквозь зубы, тихо сказал:
— Новый год сегодня встречать надо, а у меня еще никакой подготовки не проведено.
— Новый год? — Быков сел на тумбу у подворотни и почувствовал, как снова возвращаются к нему заботы последних дней. Ведь за хлопотами, за беготней, за непрерывными разгонами по городу он и не заметил, как подошел к концу декабрь. Печальной будет одинокая встреча Нового года… Снова мелькнуло перед ним стареющее лицо жены, и было в нем невыразимое выражение упрека…
— Тебе хорошо, есть с кем Новый год встречать, — сказал Быков, — а я, брат, один — родных и друзей растерял за военную пору…
Подросток с любопытством поглядел на Быкова, внимательным взглядом окинул его вещевой мешок и спокойно сказал:
— Всякое на свете бывает…
— Не понял ты меня, парень, — тихо сказал Быков. — Ты думаешь, мне чемодана жалко? Не в чемодане тут дело. Вот подумал ли ты, что в той самой квартире, из которой ты только что вылез, люди до тебя жили, много лет жили, и очень хорошие люди. А теперь их нет, — и вот все, что от них осталось, — чемоданы, да вещи, да столы, да то зеркало, что висит над самым обрывом.
— Погодите-ка, — вдруг оживился подросток, подходя к укоряющему его человеку, — вы, часом, не Быков Петр Иванович будете?
— Быков? — неуверенно переспросил он. — Откуда ты мою фамилию знаешь?
— Идем, — с необычайным оживлением сказал подросток, схватив Быкова за руку, — идем скорее…
Быстро взвалив на плечи тяжелый чемодан, он заковылял по мостовой. Быков еле за ним поспевал.
— Погоди, — сказал Быков, догнав подростка. — Как звать тебя?
— Павлом.
— Тебе чемодан нести не трудно? — Теперь, когда радостная догадка на мгновенье выпрямила душу, он боялся разочарования и о главном не решался спросить. И только в эту минуту заметил он, что у подростка землистое лицо с провалившимися щеками, что ватник его разорван в нескольких местах, что валенки у него худые и что ноша ему тяжела безмерно, хотя и храбрился он, шагая по мостовой с чемоданом.
— Подсобите, — согласился подросток. — А то я ведь, в самом деле, устал. Хряпу сегодня с утра искал, а потом наверх в квартиру лазил.
— Какую хряпу искал? — спросил Быков, свернув вслед за ним в переулок.
— А вы и не знаете? Это листья верхние с капустных кочней, которые в корм скоту шли. А теперь для нас суп из хряпы — самое дорогое. На огородах кое-где она с осени оставалась. Я в райжилуправлении слесарем работаю, а в свободное время хожу по огородам, снег разрываю, собираю хряпу в мешочек, приношу домой. Хоть мерзлая, а все ничего, коль есть нечего. Суп из неё варим.
— Ты, небось, есть хочешь? — спросил Быков.
Подросток молчал. Быков поставил чемодан на мостовую, снял с плеч мешок, вынул оттуда ржаной сухарь и протянул ему. Дрожащими руками взял подросток сухарь, поглядел на него внимательно, но есть не стал, а положил в карман полушубка.
— Почему не ешь? — спросил Быков.
— Я для матери сберегу…
Быков почувствовал, как першит в горле, нагнулся над чемоданом и так простоял несколько минут на перекрестке.
— Пойдем, пойдем, — дергая Быкова за рукав, упрашивал подросток. — Так рады-то будут вам, так рады…
— Жена моя здорова?
— Вторую неделю лежит…
— Что с ней?
— Ранило, когда дом разбомбили, да и голодно…
— Обо мне говорила?
— Ждет вас.
— Разве она телеграмму мою получила?
— Телеграмм-то она не получала, а просто знала, что скоро вы в Ленинграде будете.
— От кого она узнать могла о моем приезде — никак не соображу, — сказал Быков, останавливаясь и переводя дыхание: чемодан и на самом деле был тяжеленек, а Быков очень устал и ослабел за последние дни.
— Ни от кого. Просто знала. Так она нам и говорила.
Дорогой подросток рассказал Быкову и о том, как был разбомблен дом на Подьяческой и как умирал старик Победоносцев. Рассказал и о том, как поселился вместе с своей матерью в одной комнате с Еленой Ивановной и Софьей Гавриловной, — раньше он жил в этом же старом разбомбленном доме…
Поднявшись во второй этаж, он остановился у обитой войлоком двери.
— Спичкой чиркнуть? — спросил Быков.
— Спички не тратьте. Мы с утра не топили — спичек в доме нет. Я у одного командира выпросил спичку да кусочек черкалочки. Так, наверно, в холоду и сидят — меня дожидаются…
— А дрова-то у вас есть?
— Дрова? Видать, на Большой земле вам о нашей жизни не все говорили. Дров тоже нет, — хозяйственным тоном добавил он. — А дрова у нас на старой квартире остались, вот я два раза в неделю туда, на самую верхотуру, потому и забираюсь, что дрова надобны. Наложу щепок полный чемодан — тащу домой.
Быков молчал, — неприятно было вспоминать свою ссору с догадливым и упорным пареньком, и чемодан, набитый щепками, казался теперь не менее драгоценным, чем заплечный мешок.
Подросток распахнул дверь и пропустил вперед Быкова. Из коридора тянуло кислым запахом. В квартире было темно и тихо. Быков шел вдоль стены и вдруг уронил какие-то вещи, — загромыхали ведра, загремела кочерга, забренчали тазы.
— Ты вперед иди, — сказал Быков. — Я ничего не вижу.
— Теперь мне чемодан дайте. Темно здесь, того и гляди, посуду перебьете. А меня за ватник возьмите — так вот и пойдем.
Быков шел за ним, как слепой за поводырем. Коридор был длинный, как переулок, и пахло в нем плесенью, сыростью; здесь Быкову показалось холодней, чем на улице.
— Пришли.
Быков вошел в большую холодную комнату. И здесь было темно, коптила какая-то склянка на столе, но свет от склянки был убогий и жалкий, ничего нельзя было разглядеть. В комнате были люди, — Быков слышал их дыханье, но никто не подавал голоса.
— Здравствуйте, — развязывая тесемки заплечного мешка, сказал Быков.
— Здравствуйте, — ответил женский голос.
Незнакомая высокая старуха в ватнике и в пуховом платке подошла к Быкову, протянула ему холодную руку и громко сказала:
— Значит, недаром я на вас семь дней подряд пасьянс раскладывала. И выходило, что предстоит вам дорога. Вы ведь какой король? — усмехнулась она. — Конечно, червовый! А раз так — будем знакомы, Петр Иванович! Меня зовут Софья Гавриловна, фигура вам незнакомая, да что уж тут представляться, — время такое, и без того друг друга узнаем. А к Елене Ивановне в тот уголок пожалуйте…
Быков сделал несколько шагов к стене, но не сразу увидел кровать, на которой лежала жена. Он сгорбил плечи, согнулся, взял руку Елены Ивановны и припал к ней губами. Потом сел на табуретку, стоявшую возле кровати, и так, не говоря ни слова, просидел с полчаса. То, что в комнате было темно, что жалкий свет коптилки не освещал этого угла, было ему приятно: он страшился сразу взглянуть в лицо жены, носившее на себе след пережитых страданий.
— Что же ты молчишь, Петр? — тихо сказала она. — Ты сегодня какой-то на себя непохожий. И потом я ведь знала: приедешь. И сама не могу объяснить почему, но чувствовала — скоро встретимся.
Подросток растопил печку и положил на стол собранную им за день хряпу. Только теперь заметил Быков нестарую еще женщину в полушубке, сидевшую на складной кровати, — мать подростка, встреча с которым так негаданно привела Быкова в этот дом.
— Суп сейчас будем варить? — деловито спросил подросток у Софьи Гавриловны.
— Ты погоди с супом, — вернувшись к обычному своему спокойному тону, громко сказал Быков. — Мой мешок поступает теперь в ваше распоряжение; разберите все, что там есть, да стол накройте — ведь как-никак часа через три предстоит нам с вами отпраздновать встречу Нового, тысяча девятьсот сорок второго года…
— Ну, уж насчет празднования вы нам советов не делайте, — строго ответила Софья Гавриловна. — Мы вот оттого только и продержались до вашего приезда, что во всем строжайший режим наводим. Живем, как на зимовке. Главное теперь — равномерно есть, жалкий свой рацион на целый день распределять. Чтобы жить. Чтобы работать. Чтобы хозяйство города сквозь блокадную зиму на своих плечах пронести. Чтобы город сберечь до дня нашей победы.
