ГЛАВА ВТОРАЯ
Министры новые и старые
В эти мартовские дни Лев Павлович Карабаев, трое суток не ночевавший в своей квартире, заехал на десять минут домой.
— Соня… чистую манишку… воду для бритья… еду на историческое дело. Я министр, Соня! — еще в прихожей, задыхаясь от усталости, возбуждения, торопливости и радости, выкрикнул он.
— Боже мой… Левушка! — бросилась Софья Даниловна к нему на грудь и, обнимая, несколько раз перекрестила его голову. — Боже мой… дай-ка я на тебя погляжу… снимай, снимай шубу!
Но он, не дожидаясь, как обычно, ее помощи, швырнул шубу куда-то в сторону — на руки подоспевшей из кухни прислуги.
— Клавдия, — похлопал он ее по плечу, — революция, Клавдия… знаешь?
— Знаю, барин, — смущенно и встревоженно ответила Клавдия — и вдруг заплакала, пряча голову в бобровый воротник карабаевской шубы.
— Чего это она? — удивился Лев Павлович ее слезам.
— Ах, Левушка! У нее брат — рабочий, он стрелял в городовых где-то там, и его самого тяжело ранили в живот.
— Вот оно что?.. А зачем лез в это дело?! — вдруг страстно сказал Лев Павлович. — Ну, ничего… Милиция теперь расследует дело, и виновный получит свое! — успокаивал он, как умел в тот момент. — Правда, господа? — обернулся он. — Да что же вы стоите на пороге? Пожалуйста, пожалуйста ко мне… Соня, это мои спутники, мои друзья, помощники — верные рыцари свободы. Прошу вас, прошу вас…
И только теперь Софья Даниловна заметила спутников мужа. Они стояли в открытых на площадку дверях: какой-то офицер, подпоручик с красной розеткой на груди, и сильно небритый, светлорыжеватого волоса, студент с бархатными наплечниками Политехнического института и красной повязкой на рукаве шинели.
— Мы счастливы быть в распоряжении Льва Павловича, и я молю вас не беспокоиться за вашего мужа, — приложив руку к козырьку, выпрямился подпоручик перед Софьей Даниловной. — Капнист Владислав Андреевич… офицер армии русской Государственной думы! — торжественно отрекомендовался он.
— А это, представь, Соня, — наш земляк: Григорий Рувимович Калмыков, — сказал Карабаев, указывая на студента, — Его фамилия должна тебе кое-что напомнить.
Гриша Калмыков, быстро облизнув пересохшие губы, поцеловал протянутую ему руку и не менее торжественно, чем только что офицер, произнес:
— Я счастлив быть земляком такого прекрасного гражданина и министра новой, свободной России, как любимый всеми Лев Павлович.
Спутники ждали в его кабинете, Клавдия наскоро поила их чаем, а сам Лев Павлович, обслуживаемый женой, переодевался и брился в спальне.
Боже мой, разве возможно сейчас связно рассказать обо всем, что происходило в эти дни у них в Думе?! Там, у него в кармане шубы, лежат первые выпуски газеты комитета журналистов, — пусть она, Соня, возьмет их, читает…
Боже, что было, если бы только она знала! Народ, народ пошел на штурм самодержавия, — тут уж ничего, голубушка, не поделаешь! Страшно в конце концов иметь дело с народом, но как этого избежать сейчас?!
На Знаменской площади казаки, вместо того чтобы стрелять в толпу рабочих, зарубили офицера… еще одного офицера, потом пристава… Это — казаки! А что же говорить о солдатах, о простых солдатах?
Рота павловцев в полном боевом порядке защищала на Екатерининском канале отряды рабочих, прорвавшихся к центру города. Арсенал сдался рабочим после пятиминутных, буквально, переговоров. Гвардейский флотский экипаж во главе с самим великим князем Кириллом Владимировичем пришел в Думу — в распоряжение Родзянко.
— Сонюшка, Сонюшка… прошел односуточный, буквально односуточный ливень и затопил все… смел всю грязь самодержавия. Ах, если бы ты видела всю эту картину!
Он намыливал щеку и торопливо рассказывал:
— Двадцать седьмого мы все застряли там… Поздняя ночь, мороз… Мы все устали, у всех нервы взвинчены, но никто не расходится… Самые странные, неожиданные картины, Соня! В зале, где недавно чинно расхаживали почетные люди, наш брат-депутат, — спят на скамьях, вповалку на полу утомившиеся солдаты, люди с улицы, студенты, какие-то женщины… В Полуциркульном свалены груды патронов, трещит машинка, заряжают пулеметные ленты… Мы все почувствовали себя как в осажденной крепости! А за стенами дворца идет борьба. Стреляют из-за угла, стреляют с крыш… запоздалые мирные пешеходы робко жмутся к домам… Боже мой, мы совершенно не знали, что делать! Ведь надо же было спасать монархию!.. А назавтра мы поняли, что народ победил… Начали приводить и привозить к нам арестованных министров, — что это за сцены были, боже мой!..
— Осторожно… не порежь себя! — волновалась Софья Даниловна, заметив, как вздрагивает его рука, держащая бритву. — Я подожду… я подожду, Левушка.
Он сам решил быть осторожным и на минуту замолчал, придвинувшись к зеркалу. Кажется, впервые за эти дни он увидел свое измученное, посеревшее лицо с низко опустившимися под глазами синеватыми мешочками.
События последних дней всплывали сейчас одно за другим, словно отражаясь в зеркале, перед которым брился Карабаев.
…Одним из первых арестовали генерала Сухомлинова. Его нашли в квартире на Офицерской 55, где он жил, — в спальне, под периной, с подушкой на голове.
Генерала привезли в Таврический, и толпа солдат бросилась к нему… Минута — и его бы разорвали. Конвой ощетинился. И генерал бочком, бочком, мелкими, семенящими шажками пробежал вдоль стены к двери, открытой вглубь коридора. Он был похож на седоусую крысу, которая тщетно искала спасения.
В кабинете председателя Думы он поспешил сам произвести над собой приговор: белыми, неживыми руками, словно вырезанными из веленевой бумаги, он отстегивал свои генерал-адъютантские погоны на куртке. Кто-то из окружающих подал ему перламутровый перочинный ножик, и он срезал им погоны на своей шинели.
— Крест! — лаконически подсказали ему.
Ожидавший всего, он готов был снять тут же и георгиевский крест, но чей-то хриплый, отрывистый голос остановил его руку.
— Пусть останется… Снимут по суду.
Разжалованный генерал боязливо взглянул на говорившего: это был Керенский.
В кабинет ворвалась депутация военных: солдаты хотят видеть изменника! Люди в кабинете заволновались, запротестовали: надо уважать власть Государственной думы и подчиняться ей… И вдруг:
— Скажите, что они его увидят!
Это — опять Керенский.
— Бывший военный министр, следуйте за мной!
Он берет его погоны, кладет их на ладони своих вытянутых рук и так, идя впереди своего пленника, выходит вместе с ним в громадный Екатерининский зал.
Тяжело и страстно дышит выстроившийся шпалерами Преображенский полк.
— Солдаты! Вот погоны бывшего военного министра. Я бросаю их к ногам народа… (он бросает погоны на пол и наступает на них ногой)… но я призываю вас, солдаты, к спокойствию. Бывший военный министр находится под охраной комитета Государственной думы. Народный суд над изменником совершится, и он получит достойное наказание. Бывший военный министр! Пройдите перед солдатами революционного народа. Солдаты, смирно!
Сухомлинов, опустив низко голову, проходил сквозь строй преображенцев, протыкавших его сотнями ненавидящих глаз.
Позади него, вытянув руки, словно фокусник и гипнотизер, стоял его избавитель от народного гнева. И когда церемониал позора был совершен, Керенский сорвался с места, почти бегом промчался по залу вслед за разжалованным генералом, положил ему руку на плечо, другой — подозвал преображенцев:
— Арестовать!.. Отвести в министерский павильон!
И сам пошел впереди караула.
В родзянковском кабинете он бухнулся в кресло и закрыл глаза. Ему дали валерианки и ландышевых капель. (Весь подоконник был уставлен аптекарскими бутылочками.)
Он пил и бормотал:
— Через мой труп… через мой труп только…
В этой комнате никто бы сейчас на это не согласился: Керенский был уверен не только в сочувствии, но и в благодарности.
Министерский павильон превращен был во временную тюрьму для министров, сановников и дельцов империи. Их приводили сюда ежечасно.
На грузовике доставили Горемыкина. Он шел, согнувшись от дряхлости. Он полз, как престарелый, сморщенный краб, выброшенный на сушу неожиданной и грозной бурей. Орден Андрея Первозванного на борту старого серого пиджака был приколот необычно — при помощи большой английской булавки.
Войдя, старик тотчас же спросил:
— А вино здесь дают?
Министр юстиции, егермейстер Добровольский, не рассчитывая на собственную безопасность, засел в бест в итальянском посольстве. Но гостеприимство маркиза Карлотти продолжалось только сутки, после чего через швейцара было передано гостю, что его пребывание здесь излишне.
