и мы отблагодарим его.
Анна несколько раз нажимала пружинку.
— Чудно, — говорила она, — этакую махинацию выдумать.
— Вот, сестрица, сзади золотая доска, — показала Екатерина, — а за ней вся махинация, — при этих словах она незаметно надавила ногой на ногу императрицы. — Да, за ней вся махинация, — повторила она, снова нажав ногу Анны.
Анна бросила на неё быстрый взгляд и сейчас же опустила глаза.
— Прикажи, Василий Лукич, поставить ко мне в опочивальню, — сказала она.
Василий Лукич поклонился, но, не желая оставлять императрицу с сёстрами, сделал знак Ариальду.
Императрица стала задумчива.
Отойдя в сторону, Юлиана что‑то шептала Ад ели. Цесаревна Елизавета едва скрывала свою зевоту. После сытного обеда и выпитого вина её клонило ко сну. Царевна Прасковья, после оживления, вызванного презентом, снова погрузилась в своё полусонное состояние.
Императрица встала, давая этим понять, что пора расходиться.
Сестры распрощались.
Василий Лукич вздохнул свободнее. У него было очень много дел.
Вход в Москву был назначен, с согласия Анны, на 15 февраля, а 14-го был назначен во Всесвятском дворце официальный приём Верховного Совета, генералитета, Синода и иностранных резидентов.
Императрица удалилась в свои апартаменты. Фрейлины побежали к себе.
Это был час, когда императрица чувствовала себя свободной, без докучного надзора Василия Лукича, когда она могла предаваться своим печальным мыслям и делиться ими с верной Анфисой, единственной подругой своего одиночества. За ужином она опять встретит острый, наблюдающий взгляд Василия Лукича, будет выслушивать от него доклады и решения Верховного Совета, уже приведённые, в исполнение. Василий Лукич заставит её подписать то, что решено уже без неё. А потом — полубессонная ночь с воспоминаниями о Бироне, с тоской о маленьком Карлуше.
Придя к себе, Анна увидела уже на столе презент, который привезла Салтыкова. Сердце её сжалось. Куда влекли её друзья? Им легко говорить, советовать, интриговать. Но ведь в ответе будет она одна.
В ответе? Давно ли самодержцы российские боятся ответа! Всю жизнь бояться ответа! Под грозной рукой дяди, под легкомысленным правлением племянника, а теперь под железным игом Верховного Совета.
Анна выслала из комнаты Анфису, чтобы поскорее остаться одной. Когда Анфиса вышла, она подошла к часам, взяла их в руки и стала внимательно рассматривать.
«За этой доской вся махинация», — припомнила она слова сестры. Она потянула золотую заднюю доску в одну, в другую сторону. Доска подалась и легко выдвинулась. Анна едва сдержала крик, когда из‑под доски выпал на пол серый конверт. Она торопливо наклонилась и подняла его. Руки её дрожали. Страх овладел ею. Она поняла, что её вовлекают в какой‑то заговор, и минутная решимость, вспыхнувшая в ней сегодня при намёке Екатерины, растаяла сейчас при мысли об угрожающей ей опасности. Разве она не была в руках верховников? Разве она не обещалась своим царским словом соблюдать подписанные ею кондиции под угрозой лишиться короны российской?
С трепетом распечатала она письмо и прежде всего быстро взглянула на подпись: «Остерман».
Это имя мгновенно успокоило её. О, Андрей Иванович осторожен! Даже слишком осторожен. Он не посоветует легкомысленно. Он всегда знает, куда идти и каким путём идти.
И письмо Остермана действительно указывало ей пути, и по мере того, как она читала его, её страх вновь сменился решимостью, и надежды вновь возрождались в её сердце.
На этот раз Остерман писал ясно и определённо. Он начал с того, что, хотя чужеземец, он глубоко и искренно любит Россию, которой отдал всю свою жизнь. Он был почтён дружбой великого императора, вознёсшего Россию на небывалую высоту. Русский народ — великий и могучий; Пётр I пробудил его силы, несмотря на противодействие окружающих. И если он сделал то, что сделал, то только потому, что был самодержавен! Если бы его власть была кем‑нибудь ограничена, то весь народ восстал бы против его новшеств, противных невежественным традициям большинства. Исходя отсюда, Остерман писал, что как человек, посвятивший свою жизнь России, он видит залог её счастливого процветания на всех путях в непоколебимости самодержавия. Он умолял императрицу быть твёрдой и решительной, потому что народ на её стороне. «Кучка олигархов не должна внушать вам страха, — писал он. — Пусть они знатны и имеют сторонников, но есть столь же знатные персоны — их враги и сторонники императрицы». Дальше Остерман ярко изобразил положение. Знатные лица недовольны тем, что обойдены верховниками, — Черкасский, Трубецкой, Салтыков. Шляхетство хлопочет о льготах, но оно предпочитает получить эти льготы не из рук верховников, которым не верит и которых боится, а из рук императрицы. Духовенство во главе с Феофаном, ненавидимое князем Дмитрием Голицыным, всецело на стороне императрицы. В гвардии сильное недовольство. Ещё со времён Петра I все озлоблены против Алексея Долгорукого, ныне члена Верховного Совета, гвардия ропщет, видя, в каком порабощении находится императрица. Остерман советовал проявить свою державную волю. Чтобы привлечь на свою сторону гвардию, он советовал императрице объявить себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Он писал, что примет меры к тому, чтобы эти дни караул у дворца состоял из преданных людей. Это провозглашение будет первым ударом врагам самодержавия. Что будет дальше — по прибытии в Москву, — покажут обстоятельства. Остерман просил довериться ему и преданным людям. В заключение хитрый и предусмотрительный вице-канцлер просил уничтожить это письмо. Но Анна и сама боялась сохранять его.
Впервые перед ней ясно обнаружилось положение вещей. Она увидела, что может бороться. Бороться. Да. Но если поражение? Если верховники рассеют её сторонников прежде, чем они сплотятся? Пример Ягужинского ясно показал, что они не остановятся ни перед чем.
Объявить себя полковником Преображенского полка, капитаном кавалергардов, вопреки кондициям. Ведь она никого не может жаловать чином выше простого полковника. А почётное звание поручика Преображенского полка равнялось генерал-майору. Фаворит покойного императора, обер-камергер, генерал-аншеф Иван Долгорукий, был лишь майором Преображенского полка.
«Никого не жаловать, — думала императрица. — А себя? Того нет в кондициях. И Пётр I, и его вдова, и его внук — все были полковниками Преображенского полка. Это звание неразлучно с короной. Я так и скажу Василию Лукичу. Вот это действительно будет презент!»
И, несмотря на свои горькие мысли, Анна невольно улыбнулась.
Никогда залы дворца имеретинской царевны не видели такого общества. Это был первый торжественный большой приём новоизбранной императрицы перед въездом её в Москву.
В красных камзолах, в гренадерских шапках вокруг заранее приготовленного возвышения, на котором под красным бархатным балдахином, затканным золотыми двуглавыми орлами и
