Особенно острая ситуация возникла в тот день, когда Император написал буквально кровью сердца прощальный приказ по армии и флоту и должен был прийти к офицерам Ставки для того, чтобы поблагодарить их за совместную работу и попрощаться. Алексеев боялся, что это сердечное обращение к доблестным войскам может настолько возбудить их монархические и патриотические чувства, что они откажутся повиноваться генералам-предателям и самостоятельно задавят бунтовщиков в столицах. С ведома Гучкова он скрыл прощальное слово Верховного Главнокомандующего, не опубликовав его и не разослав по войскам.
Во время последней встречи в большом зале управления дежурного генерала Ставки возбуждение и нервный подъём офицеров были столь велики, что казалось, дай только Государь знак или скажи он резкое слово в адрес изменников – и генералов-предателей немедленно растерзают. Николай Александрович почувствовал это. Он понимал, что другого такого момента, когда главные заговорщики стояли малой кучкой против двух сотен крепких, наэлектризованных его сторонников, может никогда не повториться. Но он не мог переступить через свою незлобивость и нежелание видеть кровь, брать грех убийства на свою душу. Сохранить власть, не представлявшую для него самоцели, ценой смерти нескольких генералов, которых ещё десять дней тому назад он любил и уважал, Государь совсем не желал. Он прервал свою речь и вышел из зала…
Алексеев тоже всё понял. Наштаверх сделал всё, чтобы к середине того же дня царь был отправлен под охраной добровольных тюремщиков-думцев в Царское Село.
С тяжёлым сердцем покидал Николай ставший столь милым для него Могилёв. Он и не подозревал, что это было только начало его пути на Голгофу…
Сознательные и планомерные унижения его и его Семьи стали следовать одно за другим. В тот же день, когда Николая отправили из Ставки, в Александровский дворец явился боевой генерал Корнилов, назначенный Временным правительством начальником Петроградского военного округа. Он объявил Александре Фёдоровне, что она и больные дети, так же как и Глава Семьи, берутся под арест. Дворец и парк были оцеплены войсками.
Если не считать постоянных мелких и подленьких оскорблений, условия содержания Семьи бывшего Императора Всея Руси оставались первые дни довольно мягкими. Слуги продолжали свой муравьиный труд, несколько самых приближённых к царю и царице людей, среди них – Аня Вырубова, Лили Ден, Валя Долгоруков, чета Бенкендорфов, неограниченно могли проводить время с миропомазанными арестантами. Правда, Аня была тяжело больна, и Александра Фёдоровна так же трогательно и самоотверженно ухаживала за ней, как и за своими детьми. Часть свиты и прислуга оставались в своих жилых помещениях в правом крыле дворца и пользовались относительной свободой. Но когда отец Ани Вырубовой, управляющий Императорской канцелярией, композитор Александр Сергеевич Танеев отправился со своей супругой из возбуждённого и опасного Петрограда в Царское к дочери, чтобы найти у неё в Александровском дворце приют, один из командиров охранной команды, злобный поляк Замайский, постыдно выгнал его за дверь.
Несли охрану дворца и узников разные воинские части, составившие сводный полк. Однажды, в конце марта, полковника Романова особенно поразила развязность солдат и злобная грубость прапорщиков. Оказалось, что дежурила команда из солдатских депутатов. На другой день пришли совсем иные люди – с воинской выправкой, дисциплинированные. А два офицера из этого караула спокойно помогали Николаю Александровичу и Вале Долгорукову расчищать от снега дорожки в парке.
Теперь у царя стало много времени на любимую простую физическую работу на вольном воздухе, пешую ходьбу в замкнутом пространстве парка. Но его мозг привык к ответственной и ежедневной работе над документами, анализу и принятию решений. Теперь всего этого не было, и ему недоставало повседневного труда, которым он занимался с юности.
Свободное время он заполнял просматриванием газет «Новое время», «Вечернее время», «Русская воля», которые выписал на дом, как какой-нибудь обычный житель Царского Села, чтением книг из своей большой домашней библиотеки. Николай увлёкся «Историей Византийской империи» Успенского. Для больных жены и детей читал по вечерам вслух рассказы Чехова, по-английски – «Собаку Баскервилей» Конан Дойля и по-французски – «Тайну жёлтой комнаты» Леру. Газеты его особенно интересовали. Он пытался пробираться через потоки грязи и клеветы, выливавшиеся в них на Него, Аликс, Аню, покойного Друга, найти хоть крупицу какого-то здравого смысла или объективности и мучился оттого, что всю эту мерзость читал народ и, наверное, верил ей. Каждое утро открывать такие газеты было омерзительно, но он превозмогал себя ради получения хоть какой-то информации о положении дел.
Каждый день он ждал, что вот завтра получит «Новое время» и на первой странице увидит крупными буквами сообщение о движении на Петроград верных монархии боевых полков и дивизий, корпусов и армий… А вместо этого находил описание того, как великий князь Кирилл Владимирович поднял над своим дворцом красный флаг, или его интервью одной газете, начинавшееся словами: «Мой дворник и я, мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет всё…» – и другой: «С ужасом не раз думал, не находится ли царица в заговоре с Вильгельмом!..» От таких высказываний двоюродного братца-Каина его начинало тошнить.
Постепенно сознание Николая стало освобождаться от тех тисков, в которые попало в первых числах марта. Но вместе с душевным облегчением от сделанного шага дни стали приносить горечь обид от того, как быстро Семью стали предавать родственники и многие из тех, кого они с Аликс считали своими близкими и надёжными друзьями.
Неизбежное разочарование в большинстве людей, которые лезут в дружбу, низкопоклонствуют, приласкиваются любым способом, прилипают к сильным мира сего, когда они ещё на своей вершине, и немедленно покидают своих друзей-благодетелей, когда те лишаются власти или больших денег, – удел всех высокопоставленных личностей. Измены друзей случаются и в обычной жизни, но особенно болезненны и горьки они для тех, кто был в зените могущества и славы, избрал из множества алчущих дружбы самую близкую, казалось бы, душу, но эта родственная душа в особенно трудную для человека минуту оказывается пустотой или скользкой пиявкой, оставляющей предмет своих аппетитов как раз в тот момент, когда ему особенно нужна поддержка и помощь.
Александре было легче, чем Николаю. Две её лучшие подруги – Аня Вырубова и Лили Ден – остались ей верны. Государю повезло меньше. Верного адмирала Нилова Алексеев не пустил в царский поезд, оставив временно при Ставке. А бывшие ему такими близкими командир «Штандарта» Кока Саблин, флигель-адъютанты Анатоль Мордвинов, граф Дима Шереметев, молодой граф Воронцов, князь Павел Енгалычев, с которыми дружили семьями, было так дружно и хорошо, которые были поверенными в мыслях и делах и которых дружески принимала остро чувствовавшая всякую фальшь Аликс, все они бросили, оставили их «прежде, чем пропел петух»[154]…
Всё это было унизительно и горько для царя, трусливо и подло со стороны его бывших друзей, ибо никто не заставлял их предавать Царскую Семью. Они могли ещё свободно приходить в Александровский дворец и оставаться хотя бы добрыми знакомыми, но цинично показали своё истинное лицо.
Сердце Николая наполнилось горячей благодарностью к Петру, когда молодой полковник неожиданно появился на дорожке парка в час регулярной прогулки царя. Августейший узник еле узнал в расхристанном, но бойком солдате, вынырнувшем словно из-под земли, гвардейского «корнета Петю».
– Что за маскарад?! – сначала нахмурился Николай Александрович, но, вспомнив о часовых, расставленных по всему периметру парка, о солдатах и прапорщиках, шныряющих по залам и коридорам Александровского дворца, понял, что начальник разведки 3-го конного корпуса конспирирует не зря, и одобрил его артистическое искусство маскировки. Полковник Романов и «солдат» присели поговорить за поленницей дров, распиленных императорскими руками.
Пётр принёс неутешительные вести. Действующая армия начала стремительно разваливаться под воздействием «Приказа № 1», подписанного Петроградским Советом и санкционированного военным министром Гучковым. Николай читал в газетах этот возмутительный документ, который отменял дисциплину в армии и подчинённость низших высшим, вводил контроль «солдатских комитетов» над офицерами. Тогда же бывший Верховный Главнокомандующий понял, что этот приказ превращает самую сильную армию мира в недисциплинированный сброд и является смертельным ударом по планам победоносного наступления русской армии в предстоящей кампании. Государь был неприятно поражён тем, что приказ этот был издан ещё до его отречения и, по сути дела, был циничным актом государственной измены. Тот факт, что Родзянко и военные руководители пропустили его в печать, свидетельствовал не только об их сознательном предательстве, но и о быстром разрушении ведомств контрразведки, военной цензуры и других служб внутренней безопасности государства. Пётр, от своих друзей в Генштабе более осведомлённый в сути дела, поведал ему некоторые дополнительные факты:
