Караульные у ворот сказали Александру Фёдоровичу, что бывший царь гуляет где-то в парке. Керенский мчался по удивительно чистой дорожке в заснеженном пространстве, радуясь, что может идти наконец не в толпе, постоянно окружающей его, а в безлюдье и таким энергичным шагом, который выражает его динамичную сущность. Он всё время задумывался над тем, как ему следует обратиться к бывшему Императору: «Гражданин Романов?..» – не подходит, царь не может быть гражданином… «Ваше Величество?..» – не годится, поскольку будет каким-то признанием миропомазанности… «Полковник Романов?..» – вот-вот, то самое, что надо!»
Министр юстиции увидел вдруг на краю утоптанной поляны каких-то двух военных, явно увлечённых пилкой дров. Один из них был без фуражки, с всклокоченными волосами, в которых застряли мелкие щепки.
– Послушай, любезный, – обратился к нему Керенский, – где тут?..
Офицер повернулся и поднял на министра лучистые синие глаза.
Непонятная сила заставила Керенского принять стойку «смирно», и он сумел только почтительно выдохнуть:
– Ваше Величество!
За стенами узников Александровского дворца прошла весна, а в их положении ничего не изменилось. Семья уже отобрала в дорогу те любимые вещи, которые хотели взять с собой, когда придёт приглашение Джорджи Английского, тем более что Керенский, который довольно часто посещал Царскую Семью, постоянно говорил об этом. Но приглашения всё не было и не было…
Тёплая, а временами жаркая до духоты погода продолжалась в столице с конца мая. Не смягчало жару даже обилие вод. Временами на Петроград и Царское накатывался запах гари – это, совсем как летом 1914-го, горели в дальних окрестностях леса и торфяники.
На Невском проспекте было не протолкнуться ни днём ни ночью. Всяк, кто хотел вместе с воздухом вдохнуть хоть глоток свободы, выходил на главную улицу полюбоваться отсутствием городовых и дворников, разудалым видом солдат и прапорщиков с красными бантами на гимнастёрках, содранными с лавок «поставщиков Двора Его Величества» вывесок с гербами Дома Романовых. Свобода была и в том, чтобы лузгать семечки и плевать кожуру от них хоть во все стороны – благо что крикливые по-южному торговки навезли их пудовыми мешками и предлагали по копейке большой гранёный стакан.
Как человеку образованному и культурному, Александру Фёдоровичу Керенскому страсть толпы к семечкам не только не нравилась, но доставляла и некоторые личные неудобства. Как многие другие министры р-р-революционного Временного правительства, он тотчас занял казённую квартиру бывшего последнего царского управляющего министерством юстиции Добровольского – рядом с Невским, на углу Большой Итальянской и Екатерининской улиц. Роскошная двухэтажная квартира, с полным штатом прислуги и поваром, с казёнными выдачами продуктов и прочего, очень понравилась Александру Фёдоровичу. А чем он хуже Гучкова – военного министра, который ещё скорее его, Керенского, занял такую же шикарную квартиру военного министра? Тем более что сами эти царские министры получили новые казённые места проживания в камерах Петропавловской крепости, под надёжной охраной.
Правда, в их прежних казённых жилищах, в центре Петрограда, оставались ещё чада и домочадцы. Но какая же это мелочь по сравнению с революционным энтузиазмом масс. Тем более что сам Керенский и при вселении в новую квартиру сумел-таки показать себя истинным демократом. Он яростно пожимал руки швейцарам, курьерам, лакеям, горничным и, пожелав увидеть прежнюю хозяйку, Ольгу Дмитриевну Добровольскую, просил её остаться в доме, а ему достаточно будет только рабочего кабинета её мужа и комнаты рядом для ночного сна…
После этого он приказал собрать всю прислугу и сказал им речь, в которой просил служить Ольге Дмитриевне, сообщив истинную правду, что старое правительство, арестовывая революционеров, не обижало их семейств, а новое, революционное, должно быть ещё более великодушным.
Любовь к Керенскому и к его новой квартире у его единомышленников оказалась столь велика, что через пару дней в этот дом стали въезжать и постепенно заняли все комнаты верхнего этажа бывшие каторжане и политические ссыльные. На нижнем этаже, рядом с Керенским, нашлась комната и для приехавшей из Сибири знаменитой «бабушки русской революции» Брешко-Брешковской[156]. Про неё уже давно ходил слух, что она – плод сожительства Наполеона Бонапарта в Москве с какой-то русской женщиной. На этой почве враги Брешко-Брешковской называли её «бабушкой русской проституции».
«Бабушка» пользовалась исключительной симпатией Керенского, целый день была окружена толпой молодёжи и без устали проповедовала всем, что сейчас надо ехать в деревню и вести там пропаганду среди крестьян…
Без конца приходили к Александру Фёдоровичу делегации солдат, матросов, рабочих, крестьян. От общения с народом и от столь явной демонстрации любви к нему Керенский расцветал.
Гордая и самодовольная улыбка озаряла его лицо и при входе в рабочий кабинет – он был всегда уставлен постоянно меняющимися огромными букетами цветов, неизменно красного цвета.
А семечки, эти проклятые семечки… Из-за бесконечной тонны посетителей, наполняющих приёмные и гостиные барской квартиры, эта её часть стремительно пришла в невероятно грязное и замызганное состояние, была наполнена столбами табачного и махорочного дыма, каким-то специфическим запахом вокзала и казармы. Наборные паркетные полы, с которых неизвестно куда исчезли драгоценные ковры, оказались покрыты шелухой от семечек и окурками, бумажками, заплёваны до крайней площадной степени.
Средь этого гудящего допоздна «бала революции» часто, а иногда и ежедневно возникали элегантные посетители. Они, впрочем, не якшались с чернью, а быстро проскальзывали во внутренние покои квартиры, доступ куда был весьма ограничен. Бывшей госпоже министерше казались совершенно непонятными частые визиты к Керенскому великого князя Николая Михайловича, высиживавшего часами в приёмной среди простонародья для того, чтобы по уходе последнего посетителя войти в кабинет к министру и запереться с ним и ещё одним странным другом Керенского – разжиревшим до безобразия графом Орловым-Давыдовым. Граф также ежедневно навещал Александра Фёдоровича. Частенько он присылал задолго до прихода своего повара запасы замечательных продуктов. Такие яства министерство юстиции, ввиду их дороговизны, не в состоянии было отпускать в будни из своих кладовых.
Обычно поздно вечером три друга, то есть Керенский, великий князь Николай Михайлович и граф Орлов-Давыдов, садились за обед, орошаемый немалым количеством изысканных вин из подвалов великого князя и графа. Керенский обожал эти ночные обеды, которые придавали особенный шарм его теперешней жизни. И за дружеским столом, даже если, как сегодня, присутствовал только один из верных друзей – граф Орлов-Давыдов, он чувствовал себя на великой сцене революции. Сегодня он вообще не мог быть без благодарного слушателя, его всего распирало: ведь он в который раз побывал в Царском Селе у «полковника Романова» и был полон «высочайших» впечатлений.
Как вихрь ворвался Керенский в свой кабинет. Постоянно следовавшие за ним два верных офицера-телохранителя встали снаружи у дверей и объявили толпе, что сегодня ни для кого приёма не будет. Внутрь коридора, где были апартаменты Керенского, специфический запах простонародного отхожего места не проникал. В кабинете, среди букетов красных роз, источавших при распахнутых окнах дивный ночной аромат, в покойном кресле еле поместился граф Орлов-Давыдов и, просматривая иллюстрированные журналы, дожидался своего великого друга.
Керенский с упоением вдохнул аромат цветов и изнеможённо опустился в министерское кресло.
– Как я сегодня устал!.. И как я сегодня счастлив! – объявил он единственному слушателю так, словно говорил с трибуны на площади. – Я видел Государя и беседовал с Ним!..
Граф взял с табачного столика подле себя медный колокольчик и позвонил. Отворилась боковая дверь. Вошёл повар графа. Он без слов всё понял и доложил:
– Кушать подано!
Ночная прохлада, вливавшаяся в окна, мешалась с ароматом букетов. Видимо, она придала новый прилив сил Керенскому. Министр юстиции рывком поднялся с кресла и вместе с графом отправился боковым коридором в столовую. На хозяйском конце длинного стола было уже всё накрыто. Официант в белых перчатках держал наготове графин с вином.
Керенский позволил налить себе вина, отпил глоток и очень одобрил его вкус. Пальцем показал на пустой бокал графа…
Принесли первую закуску. Не прожевав, с полным ртом Керенский принялся рассказывать о своих новейших впечатлениях от встречи с монархом:
– Да, да, да, мой милый граф! Я с каждым новым свиданием с Николаем Александровичем убеждаюсь в том, что это совсем не такое ничтожество, каким мы рисовали его перед народом до революции и теперь… Это мудрый и обаятельный человек! А какие у него глаза, излучающие доброту и кротость!.. Нет, я раньше не знал ничего о нём и принимал придворные сплетни обиженных царедворцев за истину… Государь вовсе не ограниченный и не необразованный человек. Каждый раз он поражает меня разносторонними знаниями, умом и огромной памятью, присущей всем великим людям, осведомлённостью и какой-то прямо патологической любовью к армии, которая так низко предала его в лице своих военачальников. Как он страдает оттого, что солдаты Царскосельского гарнизона, которых он видит каждый день, теряют воинский вид и дисциплину! Представляете, однажды он увидел часового, спящего в тулупе на скамейке в парке… Казалось бы, он должен только радоваться, что его так плохо охраняют. Но он страдал ещё и оттого, что как полковник, то есть высокий офицерский чин, он не имеет права сделать замечание человеку, грубо нарушающему воинский устав…
