Вопросов возникало так много, что Федор не улежал в кровати, решил умыться, а заодно выдернуть из алычи тот железный костыль, что сам заколачивал. И жестяной умывальник зашвырнуть куда-нибудь, в полынь или бурьян, чтобы она никогда не нашла его, не портила цветущее дерево!
Пока умывался, вытирался мятым вафельным полотенцем, успел переменить решение, оставил умывальник на месте. Ещё подумает чёрт знает что! Подумает, что он вовсе сбесился от ревности, а этого пока не наблюдается… Хотя с нынешнего дня она ведь к жениху должна бы насовсем перебраться, ей и умывальник здешний ни к чему.
Умывальник, видно, останется на память Федору — напоминанием об очередной неустойке. Тогда и сорвать можно, и закинуть куда-нибудь подальше.
Интересная какая-то жизнь у него. Кажется, давно уж совершеннолетний, а вспоминать из прошлой жизни ни одного дня не хочется. Всё шиворот-навыворот, исключая, может быть, детство — но и там хорошего мало…
До самого обеда не находил себе места. Свадебное веселье донимало Федора, слышалось в том веселье откровенное безразличие к нему не только невесты и жениха, но и всей их приезжей родни. Музыка и песни хороводом кружили вокруг дома, бились в стены и оконные рамы, и даже, казалось, прижимали дверь с той стороны, чтобы он не вышел, не помешал чужому веселью.
Прятаться от этих звуков было бессмысленно, Федор накинул телогрейку и, хлопнув дверью, пошёл улицей, бесцельно разглядывая новые кирпичные дома и старые покосившиеся хаты за чертой палисадников.
Ни души. Воскресенье. И — свадьба на том конце…
Увидел издали раскрытые двери промтоварного магазина, ускорил шаги. Припомнился ему белый колпачок, очень уж покорный взгляд и тихая улыбка смазливой продавщицы, когда она просила его потерпеть с крючками и рыбалкой. Жалоба какая-то сквозила в том взгляде — как-то нехорошо жить рядом и не знать, в чём причина. Живая душа ведь! Стоит небось за прилавком одна-одинёшенька и страдает, пока другие горланят песни. Самый раз подойти развлечь, сказать что-нибудь душевное о своей тоске, дескать, ты да я, дамы с тобой…
Не успел подойти к магазину, продавщица — маленькая и аккуратная, без колпачка — вышла на крыльцо, захлопнула двери на перерыв, принялась опечатывать замок.
Она не заметила Федора, положила тяжёлый пломбир в хозяйственную сумку и, сильно прихрамывая, пошла через дорогу. Хромала, прямо-таки заваливалась на левую ногу.
— Хроменькая, оказывается… — ахнул Федор. — То-то и грустят у неё глаза! От собственного недостатка, значит, мучается человек. А ты чего подумал было, чудак?
Да. Но куда же после этого-то деваться?
В продовольственном орудовал здоровенный казачина, бывший артельный завхоз Шумаков, отцов приятель. Он кивнул Федору и понятливо спросил:
— Сучок?
— Да нет… Я так, на огонёк зашёл, — сбился Федор от неожиданности. Пить ему не хотелось, без водки качало.
— Да бро-ось! Все нынче гуляют! — азартно забасил Шумаков, щуря в усмешке глаза. — Кто же тебя примет там с пустыми руками? Аль не пригласили?
— Почему? — побагровел Федор. — Сама невеста… На прошлой неделе…
— Ну, то-то ж! Матвея Чегодаева сына обходить, это они мелко плавали, брат!
Шумаков, как видно, и сам был под хмельком. Стукнул донышком «московской» в прилавок, подмигнул:
— Ты погоди, Матвеич, я тебе ещё пару солёных огурцов — для смеха… Ты их разыграй там, дьяволов крашеных — вот, мол, и выпивка, и закуска ходовая, на тот случай, если мало припасли. За всё про всё, и на богатство ваше, и на бедность! По-казачьему с ними, народ шутку любит!
Он пропустил пол-литру в грабастой ладони винтом, словно навёртывая бумагу, вытер пыль. Потом запустил руку в бочку и положил на прилавок два мокрых пожухлых огурца, без веса, по-свойски.
— Станичного форса не теряй, парень! Мы с твоим отцом, бывало…
Федор не расслышал, что он говорил дальше. Вспотевшей рукой вынул из кармана мятую трёшку и машинально, даже как-то виновато бросил в картонную коробку на прилавке. Он благодарил судьбу, что сохранилась до нужного часа эта последняя купюра в кармане, а то бы со стыда сгорел.
Вышел из лавки и растерянно остановился за углом, разглядывая покупки.
Проклятый Шумаков! Нагрузил-таки… Но не на свадьбу же идти, не орать же «горько», если на самом деле все кисло.
Сунул огурцы в обвислый карман телогрейки и тихо тронулся от магазина, не зная ещё, куда держать путь. А ноги сами понесли вдруг к речке. Вновь потянуло его к тому броду, который нет-нет, да и вспыхивал в памяти — без особой радости и без большой грусти, просто как давний жизненный маячок.
Брод и кладка, через которую Федор переходил две недели назад, были на проезжем месте, поэтому он забрал чуть в сторону, к старому, теперь уж вовсе развалившемуся и размытому мельничному заплоту. Замшелые бревна с набившимся в трещины илом косо свисали с обрыва, и концы их не доставали до воды.
Когда-то речка вертела жернова не одной, а нескольких мельничушек, перемалывала, обивала весь станичный урожай и давила подсолнечное масло, теперь бежала за ненадобностью вхолостую. Но почему-то не радовалась раздолью, а пересыхала только, и целое лето ждала больших дождей. Но и дожди, перепадавшие изредка, не наполняли её, а только бесили, речка вставала на дыбы, размывала берега и то и дело меняла русло.
Под заплотом лежала глубокая тень. Федор кинул ватник на большой камень и уселся тут, в холодке, над тихим, выбитым в полую воду омутком. Ивняковый куст, растерявший по ветру жёлтые барашки, выпускал уже листву и хорошо скрывал место от посторонних глаз.
Он разложил на камешках солёные огурцы, пачку «Ракеты» с обмятыми краями и сорвал зубами мягкую, оловянную крышечку с горла. Стакана не прихватил — жалко, но выпить и в самом деле крайне нужно. Причина есть, и не одна! Иначе тоска вовсе в гроб уложит. Выпить за собственное здоровье, но без чоканья — вроде как за упокой.
А огурец-то! Ширпотреб! Вялый, как из помойной ямы, и до того пересоленный, будто его не для людей делали, а для овец, рвущихся к солончакам.
Не беда. Сейчас по второму заходу пропустим, и все разом облегчится. Первая колом, вторая — соколом, как говорил сердечный дружок Славка Востряков. Не пишет что-то, морда! Хотя он ведь тоже собирался со дня на день махнуть с Севера… Где он теперь, куда мотнулся? На алмазы или, может, в какой Кара-Дыра-Тюрбень, где кишмиш-курага произрастает прямо у проезжих дорог?
Славка, любимый дружок, вообще-то сволочь. Ему в рот палец тоже не клади. А кто такой Федор Чегодаев, материн сын? Федор Чегодаев совсем другое… Федор, если в корень глянуть, исследователь безбрежных просторов, ищущая натура. Он на дармовое никогда не клевал от полноты сердца, его на это дело просто заносило иной раз в этой вокзальной жизни. А удержать некому было, потому — безотцовщина. Оттого и десятник Уклеев в крёстных оказался.
К делу и не к делу у него эта поговорочка: что раку ногу оторвать! Самому уж обе лапы обломали, а все хорохорится, паразит. Смешные есть люди!
За мать-покойницу он ещё не выпил… Хор-рошая женщина была, работница дай бог каждому! А не дождалась. И написать не могла, потому что он ей адреса устойчивого сообщить не мог. Катался по земле, как колобок: я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, по амбарам метен, по сусекам скребен и так далее…
Федор дожевал огурец, бесцельно глядя на воду, в тёмный омуток. Вода в этом глубоком месте ходила явно по кругу — какие-то щепки и золотистые барашки с кустов то подплывали к берегу, то уходили на ту сторону, к чёрной разлапистой коряге.
Кружит вода у старых разрушенных мельниц, кружит, как заведённая. Хорошо, что не такое уж глубокое место, а то ведь попади — сразу засосёт…
Круглый аквариум, черти б его взяли! Всего и пространства — не больше пол-литра. Но — никаких тебе ограничительных граней, бесформие. А ты сам вроде золотой рыбки на забаву какой-нибудь образованной дуре с машиносчётной станции! Ей ведь всё равно, что подсчитывать! Там какая-то перфорация, никакой вещественности, одни дырки. Дырки от бублика!
Слышь, Фаина! Запрограммируй ты мне, пожалуйста, Нюшку с Федькой! Рассуди, дорогая, как тут быть? Только не ровняй их, как мёртвые человеко-единицы. Разные это для меня величины! За Нюшку положи нуль, раз она отпихивается, а за Федьку сопливого — десять в десятой степени! Смыслишь? Вот как это на сердце у меня программируется с прошлой недели! И вот теперь ты начнёшь, как водится, перемножать одно на другое согласно твоей интегральной практике, и получится у тебя голый нуль в итоге. И, значит, машина твоя брешет хуже Гигимона! Потому что при таком итоге я бы не мучился и не сидел тут, как бирюк! Не прятался бы с выпивкой от кумы Дуськи, ей и так уж противно на меня смотреть!
Кума Дуська-то, она тоже вроде твоей машины может проперфорировать факты: на водку у него деньги есть, а на харчи ей почему-то не выделяет. Значит, в итоге: Федор Чегодаев — последняя сволочь. А ведь не так все, милая ты моя, не так!
