«Почему Варенька не Настя?!» — приходила ему в голову мысль, когда Варенька так внимательно, так участливо слушала его рассказы.
Вблизи Красного канала на Миллионной улице стоял замечательно красивый дом с четырьмя колоннами из черного с белыми полосками мрамора, привезенного из северной части Карелии и взятого на церковной земле Рускеале.
Дом этот был построен по плану академика Крафта и по праву считался одним из лучших домов Петербурга той эпохи.
Этот роскошный дом принадлежал подполковнику лейб-гвардии Измайловского полка, генерал-адъютанту Густаву Бирону, брату страшного герцога Курляндского, фаворита государыни.
Ко дворцу то и дело подъезжали экипажи. Приемная была наполнена офицерами. Их красные полукафтаны, с золотыми пуговицами и галунами, с золотой перевязью через плечо, живописно выделялись среди темных форм других полков.
Генерал вернулся из похода.
То здесь, то там стояли отдельными группами офицеры и вполголоса вели беседу.
Молодой барон Мейендорф, совершивший с генералом кампанию, с увлечением передавал подробности похода. Фельдмаршал Миних поручил ему везти трофеи и пленных. Но, торопясь в столицу, генерал оставил в Киеве пленных и трофеи и привез сюда с собою только пленного хотинского пашу. В другой группе говорили о готовящихся наградах, причем Густаву Бирону пророчили не меньше как чин генерал-аншефа. Говорили, что никогда не видели генерала таким довольным и веселым.
Среди присутствовавших был и Павлуша Астафьев. Он с тревогой прислушивался к разговорам. Одно его радовало, что командир в хорошем расположении духа. Но на душе молодого сержанта было скверно. Он уже знал, что в канцелярии получена о нем строгая бумага, а сегодня он был вызван к командиру. Дело могло принять скверный оборот.
К нему подошел его товарищ, известный кутила и гуляка Толбузин, тоже бледный и встревоженный. Он знал о беде, угрожавшей его приятелю, но старался ободрить его, хотя ему самому тоже грозила, быть может, тяжелая ответственность.
— Не вешай носа, Павлуша, — сказал Толбузин, — перемелется все, мука будет, мое дело тоже не важно.
И он рассказал, как с компанией приятелей он, князь Солнцев и Хрущев кутили в кабачке у Вознесенского кладбища. Этот кабачок был хорошо знаком всей гвардейской молодежи.
— Играли на бильярде, пили, в карты играли, ну и того, компанию прекрасную себе подобрали. Вдруг прискакали на тройках офицеры Конного полка, Зиновьев со всей своей ватагой, человек пять. И уж пьяны. Первоначально хотели у нас бильярд отбить, так мы их киями, они в нас бутылками. И пошла писать… А потом, как нечаянно я попал в зубы Зиновьеву кием, он и очертел, да за шпагу. Я бросил кий, тоже за шпагу. Ей-ей, не помню, что было. Помню только, что вышибли мы их на улицу. Зиновьев с товарищами славные ребята. Сегодня мы их, завтра они нас. Не впервой, и доносить не станут. А только молодой Бирон узнал, что его офицеров мы малость продырявили, у Зиновьева оказалось плечо проткнуто, а у Теплова рука сломана. С этого и началось, тот к отцу. Дядя к племяннику, племянник к дяде, сам к брату, брат к нему. Такую кашу заварили, что не дай Бог.
И Толбузин невольно рассмеялся. Улыбнулся и Астафьев.
Всем было известно, что между дядей Густавом, командиром Измайловского полка, и его племянником Петром, сыном герцога, командиром Конного полка, существовал некоторый антагонизм на почве ревности по военной службе.
Молодой Петр непременно хотел, чтобы его полк считался первейшим и чтобы он был ближе всех к императрице. Но императрица ближайшим к себе считала полк Измайловский, учрежденный ею как ее личная гвардия во время восшествия на престол. Особую милость оказала она своему полку, назначив себя его полковником.
Соперничество командиров породило и соперничество между офицерами полков. Хотя отношения их и были совершенно товарищескими, некоторые были даже между собою дружны, но тем не менее каждому хотелось восторжествовать над другим. Если измайловец мчался как безумный, не разбирая дороги, по Невской перспективе, офицер Конного полка считал своей обязанностью обогнать его и срезать ему нос, как говорят моряки, то есть занять место впереди, под самой мордой лошади противника. Встречаясь где-нибудь в кабачках, они или кутили вместе, или устраивали ссоры подобные той, о которой рассказал Толбузин. На балах они старались отбить друг у друга красивейших дам.
И так везде и во всем. Никто не обращал внимания, если эти соперничества кончались доброй попойкой, но зато если ссора доходила до оружия и крови, то можно было легко ожидать суда, разжалованья и ссылки в какой-нибудь Архангельский или Пелымский гарнизон.
Толбузин тоже чувствовал себя скверно.
— Эх, — тряхнув головой, произнес он, — все едино. И не такие, как мы, попадали в Сибирь.
В то время, когда волнуемая надеждами, страхом, радостью предстоящих наград толпа офицеров ждала приема своего командира, сам командир торопливо слушал доклады о состоянии его родного Измайловского полка. Он сидел в кабинете со своим секретарем Розенбергом.
Кажется, ничего не было дороже его сердцу, чем его дорогой полк. Далекий от придворных интриг, уверенный в непоколебимом положении своего могущественного брата, он всю жизнь свою отдал любимому полку.
Ловкий Розенберг уже успел узнать все придворные новости и, как человек умный и дальновидный, не мог не чуять надвигавшейся на семейство Биронов опасности со стороны кабинет-министра Волынского. Но Густав не придавал этому никакого значения.
Он сидел за большим столом, заваленным бумагами, и, слушая своего секретаря, просматривал счета по продовольствию полка за его отсутствие.
Густаву Бирону в это время не было еще и сорока лет. Высокого роста, прекрасно сложенный, с красивым и открытым лицом, он производил внушительное и приятное впечатление.
Большие светлые глаза его смотрели ласково, и на полных красивых губах постоянно играла добродушная улыбка.
Строгость совершенно не шла к этому доброму, пышущему здоровьем лицу.
Но Густав Бирон был очень вспыльчив, и тогда его добрые глаза сверкали гневом, он топал ногами и кричал громоподобным голосом.
Вернувшись из похода, сразу принятый и обласканный императрицей, он чувствовал себя безмерно счастливым. Да и как ему было не чувствовать себя счастливым. Его судьба была поистине сказочна. В течение нескольких лет он из младшего офицера польских панцирников, из никому не известного искателя добычи и счастья сделался, благодаря чудесной судьбе брата, командиром одного из лучших полков в великой империи, разгромившей Турцию, империи, с которой наперерыв заискивали и австрийский кесарь, и французский и польский короли, и даже гордая Англия. Милости сыпались на него, как из рога изобилия, чины, почести, богатство. Солдаты его обожали, офицеры любили, потому что нельзя было найти во всей армии более заботливого командира, более справедливого, готового всем пожертвовать в защиту «своих детей».
И солдаты, и офицеры знали, что командир их не выдаст.
Его люди всегда были сыты, одеты, и только в одном он был строг до педантизма — это в соблюдении всех артикулов.
И действительно, на всех смотрах и парадах Измайловский полк отличался выдержкой и дисциплиной.
Никто во всей пехоте не умел так стройно отбивать на марше «короткие темпы».
Кроме того, он чрезвычайно заботился о здоровье солдат.
Все это создало ему особую любовь и популярность.
Из всех братьев Биронов он являлся счастливым исключением.
Старший брат Эрнест, фаворит, как известно, отличался необычайной жестокостью. Другой брат, Карл, генерал-аншеф, несколько лет квартировавший в Стародубе, вел себя, по свидетельству архиепископа Георгия Конисского, как самый свирепый азиатский султан. «Его скаредства, — пишет он, — мерзят самое воображение человека».
Самой незначительной вещью считалось отрывать от грудных детей молодых матерей и доставлять их на псарню Карла Бирона для выкармливания щенков из его псовой охоты.
Если Густав примирялся с жестокостями Эрнеста, считая их государственною необходимостью, не понимая, а веря на слово старшему брату, то поступки Карла вызывали в нем дрожь отвращения.
Густав Бирон перенес в жизни только одно горе — это смерть любимой им красавицы жены, принцессы Меншиковой, Александры Александровны, дочери знаменитого сподвижника Великого Петра — Данилыча. Долго он не мог забыть этой черноглазой красавицы, но прошло несколько лет, молодость, походы изгладили из его души образ первой жены, и в настоящее время Густав не на шутку влюбился в красавицу Якобину Менгден, фрейлину императрицы.
Она, по-видимому, отвечала ему взаимностью, и молодой генерал чувствовал себя бесконечно счастливым.
