Николай Ключарев - Железная роза

— Полагаю, будут от сего немалые перемены. Государыня — просвещенный человек. И ума и сил у нее хватит, чтоб вровень со всеми странами государство наше поставить. Доколь в Европе варварами русских людей считать будут? Есть у нас и мужи государственные, и предприниматели, рабочих же рук не занимать… Передавали мне в Питере: государыня еще до восшествия на престол в близком кругу заявляла, что намерена идти по стопам блаженной памяти императора Петра Алексеевича. И в том должны мы ей споспешествовать.

— Хорошие слова молвишь. Коли простор промысловым людям даден будет, как при Петре, — и мы свое дело расширим.

— Белобородов из Питера пишет, что указано во всех городах и селах российских народ к присяге государыне Екатерине привести. Для того и за тобой спосылал. Надо нам от прочих не отстать. И еще я думаю: в честь торжества сего великого работным праздник устроить. Пусть прославят имя ее.

— Баловство сие. Работным кнут нужен.

— И пряником не брезгай.

— Я тебе не перечу, делай, как задумал.

В воскресенье приказано было всем собраться на площади у Верхнего завода. После молебна привели собравшихся к присяге на вечную верность и усердную службу императрице Екатерине. Затем все, с приказчиками впереди, отправились на большую поляну к запасному пруду, где уже выставлены были столы с хлебом, мясом, сушеной рыбой, а рядом с ними — бочонки с брагой. Для господ, на случай, если пожелают взглянуть, как гуляют их людишки, в стороне выстроен был павильон, над которым на мачте водрузили искусно вырезанное из дерева заводское тавро: гордый олень с ветвистыми рогами.

Васька Рощин шел с Лукой позади всех. До поляны оставалось не более полуверсты, когда их окликнул Павел Ястребов.

— Ну как, други, гулять?

— Куда народ — туда и мы, — отозвался Лука.

— А мне неохота бражничать. Посидеть бы где-нибудь на бережку, ладней было бы.

— Ты — известно, монах. — Лука с сожалением вздохнул. — А как твоя думка насчет этого? — обернулся он к Василию.

— Мне дедок, тоже не больно охота.

— Ну что ж, куда вы — туда и я. Хрен с ней, с брагой!

— Пусть покудова погуляют, опосля поглядим…

— И сами немножко выпьем, — подхватил плотинный.

За валунами шлака нашли укромное местечко. Вдали по кромке противоположного берега пруда узорчатой каемкой тянулся лес. Гонимые легким ветерком волны тихо плескались о камни, сверкая серебром под веселыми лучами июльского солнца. В воздухе носился запах полыни, навевая воспоминания об узких крестьянских полосках наделов с невысокой печальной рожью.

Задумчиво теребя небольшую кудрявую бородку, Ястребов нагнулся к товарищам, сидевшим подле него, и тихо спросил:

— Не слыхали, какую новость Петька Лохин привез?

— Известно, — ответил Лука. — Царь Петр Федорович помер, а замест его — жена евонная, Екатерина. Ты иль присягу не принимал?

— Принимать-то принимал, да только не зря ли?

Рощин непонимающе поглядел на Павла.

— Это как?

Ястребов оглянулся, понизил голос:

— А вот так. Лохин сказывал, в народе слух идет, будто не помер царь-то. Хотели его убить, а он скрылся, оставил заместо себя слугу преданного. Его в потемках и укокошили, да так, что на обличье и узнать нельзя.

— Вот это да! — Лука всплеснул руками.

— Только об этом — никому. Знаючи вас, сказываю.

— Что ты, что ты, парень!

Все замолчали. Высоко в небе серебряным колокольчиком звенел жаворонок.

— Да, дела, — протянул Лука. — А не все ли равно: корова пала — стойло опростала. Нам что ни поп — то батька! Пошли, завьем горе веревочкой!

Когда Васька с Лукой подошли к поляне, там было уже весело: нестройный гул мужских голосов, треньканье балалаек, протяжные бабьи песни. Пили хмельную брагу.

На заводе держались ближе к тем, с кем работали, а тут разбрелись по губерниям, вспоминая былые времена. На средине поляны девки водили цветастый хоровод. Чуть поодаль раскрасневшиеся от браги молодухи пробовали голоса:

заводила пригожая жена кузнеца Башилова. Другие подхватывали:

Кузнечиха сорвала с головы платок и, взмахнув им, пошла по кругу:

— Гуляй, бабы!

В поисках Наташи среди гуляющих не заметил Рощин, как Лука свернул к старикам, сидевшим у большого жбана. Наташу Васька нашел в кругу пожилых баб, сказывавших побывальщины. Большие синие глаза девушки внимательно смотрели на рассказчицу. И вся она, с чуть припухшей, как после сна, нижней губой маленького рта, с нежным овалом лица, золотившимися под солнцем завитушками белокурых волос похожа была на большого ребенка, увлеченного сказкой.

Василий тихо присел на пеньке, любуясь девушкой. Много дней прошло после их встречи в лесу. Василий с Наташей еще более сблизились. Меж собой они уже решили, что, как только будет можно, они поженятся.

Свадьба была бы уж сыграна, да мешало этому то, что мать Наташи вот уже несколько месяцев хворала, и за ней нужно было ухаживать. Девушке, к тому же, следовало просить разрешение на то, чтобы выйти замуж: отец ее числился крестьянином, приписанным к заводу, находился на положении полукрепостного. Сыновья приписных могли брать себе жен и со стороны, девкам приходилось кланяться управляющему. Идти в контору без приношения нечего было и думать, а пока ни у Василия, ни у Наташи денег на это не было.

Задумавшись, Рощин не заметил, как рассказчица кончила увлекшую всех побывальщину.

— Давайте, бабы, песню сыграем! — сказала одна из слушавших.

— И то, — подхватила другая. — Вот Наташка горазда запевать!

— Что вы, тетеньки, — запротестовала та, но ее и слушать не захотели: пой, да и все тут! Такому единодушному требованию пришлось подчиниться.

запела Наташа песню, не раз певавшуюся ею, —

К ее нежному, прозрачному, как ручей, голосу присоединился второй, более низкий. Переплетаясь, голоса крепли, и песня, как птица, уносилась ввысь, эхом отдаваясь в верхушках сосен.

— А ведь хорошо поют! — услышал Василий позади себя и оглянулся.

Стояли братья Баташевы. Васька хотел вскочить, но Иван Родионович жестом руки остановил его:

— Не мешай петь, — сказал он и, обращаясь к брату, тихо продолжил: — Замечательные голоса! Слышал я у Шереметьева в Кускове на домашнем театре, но и там таких мало. Жаль, Дарьюшку не захватил с собой. Пусть бы послушала, как заводские поют.

Тут только женщины заметили господ, оборвали песни и, вскочив, стали кланяться, благодаря за угощение.

— Гуляйте, — сказал приветливо Иван Родионович. Отходя прочь, подумал: «А что, если нам свой театр завести? Надо будет людей сведущих в Москве поискать».

Гулянье подходило к концу. Более трезвые, помня, что назавтра снова придется вставать на работу, поднимались с травы, отряхивали одежду и отправлялись домой. Иных под руки вели жены. Только в стороне кучка парней продолжала веселиться. Один пьяно приплясывал под балалайку.

Василий и Наташа, молча взявшись за руки, пошли в лес. На пригорке остановились. Когда-то страшной силы бурелом прошел по этим местам, повалил и вывернул с корнем столетние деревья. Казалось, кто-то сильный проложил для себя дорогу — прямую, бесконечную, то освещенную яркими солнечными лучами, то мрачно затененную сгрудившимся лесом. Такой бывает жизнь с ее радостями и невзгодами, счастьем и горем.

Анна Котровская умирала трудно. При виде мучений матери Наташа иногда думала, что уж лучше бы смерть прекратила ее страдания, но тут же гнала от себя эту мысль: было жалко мать, такую еще молодую. Тяжелая, полная лишений жизнь и болезнь сделали Анну последнее время нравной, и Наташе приходилось выслушивать от нее много неприятного. Но, несмотря ни на что, это была мать, родившая и вскормившая ее, ближе которой нет никого на свете, и девушка молча выслушивала попреки матери, старалась не раздражать ее, угадывать все ее желания и по мере возможности выполняла их.

По совету соседок Наташа несколько раз приглашала знахарку. Та что-то шептала над ковшом с водой, жгла на шестке перья из воронова крыла, однако легче больной не стало. Временами Анна приходила в себя, но ненадолго, большей частью была в забытьи. Наконец наступил час, когда нужно было звать попа. Он пришел в сопровождении полупьяного дьячка, несшего под мышкой дароносицу. В избе запахло ладаном.