— Ой, вот эту песню у нас пели! — обрадовалась Татьяна, — Про Акулину тятенька все время поет, ей-богу!
— Ну вот, видишь! — Сергей довольно улыбнулся и повалился на постель в рубахе и сапогах.
— Ты что, как басурман, в сапожищах-то! — обиделась Татьяна и принялась стаскивать с него сапоги. Он охотно поддавался ей и все напевал, не переставая. Когда она стала расстегивать на вороте пуговицу, Сергей поймал ее за руку и притянул к себе...
Ночью, поглаживая по щеке женушку, смеясь, расспрашивал:
— Диву даюсь, Танюша, как это тебе удалось соблюсти свою честь среди дикарей-разбойников?!
— Соблюла, как видишь. Ты-то, небось, считаешь, что они для тебя выкрали меня. Как бы для тебя, то, может, и снасиловали. А они же меня везли для самого хивинского хана. Я всю дорогу от Аксарая до Хивы в крытой колымаге ехала. Старуха-киргизка рядом сидела, глаз с меня не спускала.
— Вот оно что! — удивился Сергей. — Хитер, однако,
Аллакули. Ну-да, спасибо ему. Теперь ты мне, Танюша, сына роди, богатыря крепкого. Укрепимся в Хиве, пустим свои корни — Лихаревские. Видно, судьба такая. Эх, ма! Иной раз вспомню Волгу, и ком в горле встает, дышать прямо нечем. Вдвоем-то, Таня, нам легче на чужбине будет. А коли еще дитя родится, то и вовсе.
— Ты что же, думаешь, мы век тут с тобой будем маяться? — насторожилась Татьяна. — Нет, Сереженька, надо и о Расее помнить. Как же без Расеи-то?! Да помру я с тоски и горя. Родина все ж. Тебе я советую, Сереженька, поласковее с ними, нехристями, быть. Как оценит хан Аллакули твою справную службу, так, глядишь, и разрешит съездить на время в Расею. А тогда мы уж там и останемся, не вернемся.
— Больно просто у тебя все получается. — Сергей тяжело вздохнул. — Тебя, может, и примет Россия, а со мной обойдется как с убивцем и дезертиром.
— Забудут, небось, о тебе постепенно. Мало ли в Расее таких, как ты! Всех не спымаешь.
— Ладно, Танюша, поживем — увидим. А пока нам надо здесь укрепляться.
Судили-рядили до самого рассвета, пока не заголосили с минаретов и крыш муэдзины «а сто разных голосов, призывая мусульман на первую утреннюю молитву.
— Илля-иль-ляха, Аллахи акбар! — неслось со всех сторон.
Татьяна зябко прижалась к плечу мужа, проговорила задумчиво:
— Так у нас в Матвеевке петухи кричат, а тут люди петухами перекликаются.
— У них колоколов нет, вот они и научились звонче колокола орать, кость бы им в горло! — отозвался Сергей. — Однако надо вставать — сегодня день пятничный, базар будет дюжий.
Он поднялся, прикрыв жену одеялом, и вышел на айван. В соседнем дворе, у визиря, кричал с крыши свой муэдзин. Серый осенний рассвет снимал пелену ночи с крыш и деревьев. Сергей разглядел сверху свадебные столы и целую ватагу работников у самоваров. Меланья шустро сновала среди мужиков, поругивалась с преве ликой охотой. «Понализались вчера, теперь опохмеляют ся!» — довольно подумал Сергей, спускаясь по лестнице. ,
— Егор здесь? — спросил громко.
— А куда ж ему деться! — лихо отозвался Саврасов. — Где опохмелка, там и Егор.
— Бери с собой Василька, съездим, на людей поглядим. День нынче базарный...
Втроем они выехали на пыльную хивинскую улочку, сдавленную с обеих сторон высокими дувалами. Прямо на развилке дорог, неподалеку от двора визиря, торчали купола кладбища. Сергей не любил это место. Он свернул коня с дороги и через развалины, увлекая за собой остальных, выехал на большак. Отсюда до базара путь вдвое больше, но зато дорога оживленнее. Сбоку дороги протянулся канал Палван-ата, обсаженный тополями, ивами, тутовником и прочими деревьями. За каналом — бескрайние зеленые поля, разбитые на участки. Словно островки в поле, усадьбы узбеков: дома с сараями, фруктовые сады, посевы джугары и подсолнечника. Подсолнухи стоят со срезанными головками, а джугара белеет тяжелыми гроздьями. По проселкам тянутся конные, пешие, арбы, телеги, караваны верблюдов. Все спешат на хивинские базары.
Объехав окраину города с севера, Сергей с друзьями оказался на центральной улице, где, несмотря на рань, было уже довольно людно. Небольшими группами, по пять-шесть всадников, с мальчишками-бачами за спиной съезжались богатые узбеки, прибывшие в Хиву еще вчера из Хазараспа, Гурлена, Нового Ургенча, Шествовали сарты в парчовых халатах и разноцветных чалмах с идущими позади сартянками в парандже и с детьми. Степенно ехали туркмены на стройных скакунах. Рослые, костистые, в седле они держались прямо и с пренебрежением смотрели на разношерстный люд. Целые толпы оборванцев без роду и племени, одному Аллаху известно — кто они, мельтешили в тесноте с протянутыми руками, подслеповато щуря глаза.
Особенно тесно было у караван-сарая, где, гремя засовами, открывали свои многочисленные лавки приезжающие купцы из Афганистана, Бухары и Коканда. В эти дни их доверенные люди — приказчики, менялы, всякого рода маклеры — властвовали не только в самой столице, но и на Хазараспской переправе, где на берегу Амударьи стояли парусные каюки, а по ту сторону реки паслись табуны развьюченных верблюдов, Пользуясь относительным затишьем в бесконечных стычках бухарского эмира Насруллы и афганского эмира Дост-Мухаммеда, торговцы привозили на каюках английские товары из Индии: текстиль, ружья, ювелирные изделия. Бухарские купцы ловко обращали в свою пользу неприязнь в отношениях между Санкт-Петербургом и Хивой, Русские товары шли из Оренбурга к Сырдарье, через Кизылкумы, затем в Бухару, а оттуда часть их доставлялась в Хорезм. Лавки пестрели от русского ситчика, миткаля и кисеи. Толпы хивинцев окружали лавки Бакал-базари, где продавался большими и малыми головками русский сахар и кондитерские изделия.
День только начинался, но вовсю хозяйничали ханские серкеры (Серкеры — сборщики налогов), собирая с торговцев подать. Дюжие амбалы тащили в мешках и кулях собранную подать в подвалы караван-сарая. Иные торговцы платили монетой, и главный серкер ссыпал золотые тилля в кожаный мешочек, привязанный к кушаку, под чекменем. Грозно шествовал между рядами рослый городской начальник — раис с двумя нукерами. У каждого в руке толстая мокрая плеть — дара. Всякий зазевавшийся, не успевший убраться с пути раиса, получал хлесткий щелчок плетью, а схваченный торговцами нищий воришка наказывался плетьми. Плач, вздохи сожаления, злорадный смех сопровождали каждую экзекуцию. Почти в каждый базарный день устраивались казни. Преступников привозили из зинданов к городской тюрьме на виселицу, гремели тулумбасы (Тулумбас — большой барабан), грозно ревели карнаи, — толпы сбегались к месту казни, затем глашатай объявлял приговор, и из-под ног смертников выбивали шаткий помост. Толпа ревела, глухо гудела и расплывалась в грязных кварталах. И палач, закладывая насвай (Насвай — жевательный табак) под язык, мудро, с сознанием честно исполненного долга, произносил: «Бир адам кетты!» (Один человек ушел). Быть таким казням и сегодня. Палач уже намыливал веревку.
Пробиваясь сквозь толпу, Сергей проехал мимо караван-сарая, гончарных и текстильных рядов. Остановился возле лавки мастера золотых дел. Поздоровался со старичком в старой, видавшей виды тюбетейке и поношенном чекмене, подумал с неприязнью; «Вот уж поистине — тот, кто торгует золотом, золота на себе не носит!»
— Ну что, хозяин, кость бы тебе в горло! Что ты можешь мне предложить для русской пери? В брошках хивинских она не нуждается. Серьги разве что... А ну покажи вот эти. Откель они? Сам что ли делал?
— Индийский товар, — заулыбался ювелир. — Бери, других таких во всем мире не найдешь. Один мой хороший друг, калькутский раджа, прислал. Серьги эти, кольца и еще кое-что... Недорого возьму. За серьги пятьдесят тилля, а если и кольца возьмешь, отдам за сто.
— А ты что же сам в Калькутте бываешь или твой раджа сюда приезжает? — рассматривая золотые поделки и видя на них английское клеймо, спросил Сергей.
— Зачем ездить? — удивился ювелир. — Этим делом у нас другие люди заняты. Бери, пока не раздумал... Отдаю потому, что ты — человек Аллакули-хана, мир ему и почести от нас.
Сергей не стал рядиться, уплатил золотыми, спрятал в нагрудный карман покупки и поинтересовался:
— Слушай, а нет ли у тебя в Калькутте человека, который занимался бы продажей оружия?
Ювелир подумал, почесал затылок, словно силился вспомнить такого человека, но не вспомнил и сказал:
— Дорогой топчи-баши, ты сделал у меня хорошую покупку и я отблагодарю тебя. Я скажу своему человеку, чтобы он поговорил кое с кем... Зайди в следующую пятницу.
Сергей вскочил на коня и уже с седла сказал Егору и Васильку:
— Кость бы им всем в горло, дерут шкуру, не приведи господь! Но это полезный человек. Попытаюсь с его помощью взрыватели для пушечных ядер достать.
Ранней весной, едва Семь песков Хорезма покрылись молодыми травами и появился подножный корм для лошадей, Аллакули-хан объявил о походе в Хорасан. Во все концы Хорезма помчались гонцы поднимать в седло воинов. Потянулись по дорогам в Хиву конные и пешие отряды из Гурлена, Нового и Старого Ургенча, Ташауза и Ильялы Впервые в столицу Хорезма прибыл со своими джигитами в должности юз-баши Рузмамед, Ханским фирманом было ему приказано влиться в войско Кутбеддина-ходжи. Состояло оно, в основном, на ополченцев, плохо вооруженных парней из сел, бедно одетых и необученных военному делу. Чарыки, чекмень, тельпек, самодельное копье, ружье — хирлы и лишь у более состоятельных юношей — конь с переметной сумой, в которой запасы провианта, — вот и вся экипировка хивинского воина.
