Открылась дверь.
― Ты уже сказал ему? ― поинтересовался Юлиус с порога. ― Святой отшельник ― вот чего они хотят от вас, отче. Третья повозка в процессии, самая лучшая. Пальмовые деревья, пещеры, столп, на котором можно сидеть. Вас будут приветствовать по всему городу. Я умолял на коленях, но они сказали, что им сгодится только священник. Еще пообещали где-нибудь припрятать жаровню для тепла, если только лошади не взбрыкнут. Николас будет с вами.
― Одетый? ― поинтересовался капеллан.
― Ваша вера вас согреет, ― ответил на это фламандец, причем голосом, в точности повторяющим голос самого священника.
― В таком случае мне следует предположить, что сам ты будешь одет чрезвычайно тепло, ― съязвил Годскалк. ― И что это будет за костюм?
― Я лев, ― с гордостью объявил Николас. ― Козимино хотел настоящего, но ему сказали, что они подерутся с леопардом.
― И лошадям это тоже не понравится, ― ровным тоном согласился капеллан. Да, теперь он лучше понимал, почему друзья так стремятся защитить Николаса, и сам на долю мгновения ощутил приступ жалости и к ним, и к нему самому.
* * *
В день празднества четверо представителей компании Шаретти двинулись по запруженным людьми улицам к пьяцца делла Синьория, где прошлой ночью собрали разукрашенные повозки. Тяжеловозы и волы должны были тянуть их по мостовой, и теперь повсюду лежали кучи свежего навоза. Друзья не солгали Годскалку, хотя и несколько преувеличили опасность: он и впрямь должен был изображать монаха на одной из подвод, но помимо набедренной повязки ему вручили еще длинный теплый плащ. Юлиус, шествовавший рядом, представлял римлянина. Доспехи его были сплошь усыпаны лепестками, ― это хихикающие девицы (увы, тщетно) пытались привлечь его внимание из какого-то окошка. Николас шел чуть позади, держа львиную голову подмышкой, и дружески болтал с ядовито-розовым Тоби. Разумеется, все это было чудовищно и смехотворно. Все прочие участники процессии красовались в мехах и в шелках, украшенные перьями и самоцветами. Приближенные семейства Медичи рассаживались на позолоченных повозках, где изображали свиту волхвов; и даже Тоби в шелковом костюме со страусиными перьями оказался в их числе. Так неужели Медичи, искушенные в дипломатическом протоколе, позволили хозяину Тоби представлять льва?
Монна Алессандра, наблюдая за Николасом из коридора, издала громогласный вздох. Перед выходом из дома Годскалк попытался зажать льва в угол и вразумить его. Николас выслушал с почтением, завязал на шее шнурок, поддерживающий мех, и бережно уложил длинный хвост на сгиб локтя. Взяв со стола львиную голову, он натер ей глаза манжетой.
― Думаете, мой вид будет оскорбителен для Медичи?
Годскалк пожал плечами.
― Они должны были послать вам другой костюм.
― Я отнес его обратно, ― пояснил Николас. ― Понимаете ли, мой господин ― Козимино, а не его дедушка.
На это капеллану было нечего сказать. Умен… Умен, как самый ловкий из торговцев. Такой острый, что того и гляди ― порежется…
Когда они выбрались на пьяцца делла Синьория, лошади еще не тронулись с места, и с повозок, простоявших тут всю ночь, только начали снимать покрывала. Внезапно пошел дождь. Шум толпы и визгливые голоса тосканских актеров внезапно перекрыли призывные вопли организаторов шествия, доносившиеся из четырех или пяти разных мест, хриплые и грубые, словно воронье карканье. Тоби исчез, ― его уволок за собой какой-то парень в ливрее Медичи. Юлиус двинулся следом.
― А вот это, наверное, для нас, ― заметил Николас. Платформа, последняя из четырех, стояла между желтым палаццо Республики и соседним зданием, с которым составляла прямой угол. Тюрьма, крепость, дворец Совета, ― палаццо затмевал собой все серое небо. Его резные укрепления и башня возносились так высоко, что едва не растворялись в облаках, и откуда-то с небес доносился колокольный звон. Понемногу шум внизу утих, а затем принялся нарастать вновь. На огромной подводе Годскалк вскоре обнаружил место, засыпанное песком, с нарисованной пещерой и пальмой. Взобравшись по ступеням, он пролез внутрь, чтобы укрыться от дождя; там уже сидели двое других отшельников.
― Где лев? ― внезапно послышался голос снаружи. Священник вновь выполз из пещеры.
Лев стоял, прислонившись к соседней платформе, и небрежно помахивал хвостом, переброшенным через руку. На повозке возвышалось нечто очень большое, закрытое тканью; там трудились какие-то рабочие, то и дело обмениваясь взволнованными репликами с Николасом. Дождь капал ему на лицо. Не замолкая ни на миг, он надел львиную голову, и теперь его голос доносился изнутри, гулкий, как из бочки. На платформе мужчина в потрепанной черной шапочке, размахивая руками, внезапно подошел к самому краю. Двое рабочих, стянув покрывало, явили взорам собравшихся огромную терракотовую статую святой Анны на скале, с площадками для актеров. Четвертый мужчина, перегнувшись через колено изваяния, пытался вновь натянуть на него ткань. Человек в черной шапочке свирепо уставился на Николаса.
― Мой Марцокко! ― воскликнул он вдруг.
Фламандец любезно снял львиную голову. Мужчина проследил взглядом за каплями, падающими с мокрой шерсти и усов, и уставился прямо в глаза льву, который теперь выглядывал из-под мышки владельца. Говоривший оказался почти так же стар, как его шапка. Пожелтевшее лицо цветом напоминало камни палаццо, а седые усы с одного бока были испачканы коричневой краской.
― Монсеньор? ― обратился к нему Николас.
― Кто сделал тебе эту голову? ― спросил старик. ― Ты не имеешь на нее права.
― Почему? ― Фламандец был удивлен.
― Она моя!
Взяв львиную голову в обе руки, Николас протянул ее вверх.
― Тогда позвольте вернуть ее вам.
Однако старик даже не шелохнулся. Человек, сидевший на коленях у святой Анны, заслышав этот спор, внезапно бросил натягивать ткань и подошел ближе. Двое рабочих удалились, спрыгнув с платформы. Наступило молчание.
На другом конце площади в подводы уже впрягали лошадей. Маленький негритенок, ведущий на поводке леопарда, ненадолго задержался у платформы Годскалка, и леопард присел, оттопырив зад. Тут же у колеса образовалась лужица. Мальчик, подергав за поводок, потащил животное вперед. Первая повозка была битком набита важными персонами, и среди них ― некий человек явно восточного происхождения, показавшийся Николасу смутно знакомым. Когда леопард запрыгнул на повозку, все они поспешно отпрянули.
У платформы со святой Анной фламандец, вывернув шею, покосился на поблескивающее колесо рядом с Годскалком.
― Какая незадача! Это может привлечь других леопардов, ― промолвил он.
При этом перед собой, с терпением Саломеи, предъявляющей свой поднос галилейскому тетрарху, он по-прежнему держал львиную голову.
Никто ее так и не взял, но более молодой ремесленник, присоединившийся к старшему, нагнулся, переводя взгляд с головы на Николаса. Грязное лицо незнакомца казалось сухим и жилистым, словно моток бечевы.
― Нет, нет, нет, ― сказал он внезапно. ― Оставьте голову себе. Он просто имел в виду, что ее скопировали с его Марцокко. Марцокко… лев, гражданский символ Флоренции в церкви святой Марии. Это его скульптура.
― Я так и сказал, ― заметил старик. ― Это моя голова, моя! Пусть он заплатит.
― Так монсеньор ― скульптор? ― воскликнул Николас, опуская руки.
Помощник обратился к ваятелю:
― Маэстро, процессия скоро двинется. Нам больше не удастся сохранить ее сухой. ― Вдвоем они обернулись к святой Анне, по золоченой груди которой вовсю колотил дождь.
― Маэстро! ― вдруг послышался возглас фламандца. ― Лев Марцокко! И как я сразу не догадался?
― Неважно, ― бросил скульптор через плечо и, вновь нахмурившись, уставился на статую.
― Ваши врата, ― задумчиво промолвил Николас. ― Врата в рай, ― так их называли.
― Это Гиберти, ― возразил тот, что помоложе, нахмурившись.
― Ваш купол, ― поправился Николас. ― Парящее чудо непревзойденной конструкции…
― Вы говорите о Брунелески, ― вновь поправил младший и виновато покосился на скульптора.
Фламандец взглянул на статую и понизил голос:
― Неужели это…
― Да, это работа мастера, ― подтвердил жилистый незнакомец.
― Но…
Бородач обернулся.
― Но ― что, сын свиньи?
― Голова, ― пояснил Николас робким голосом. ― Голова… торс… и расстояние от колена до лодыжки…
― И что такое? ― возмутился скульптор. ― Дамиан… Витрувий… Ты ведь о них никогда и не слышал?
― Но взгляните на геометрию, ― промолвил Николас. ― Даже если опираться только на Дамиана и «Оптику», все равно основание должно быть на фут и десять дюймов короче.
Вскинув голову, Годскалк посмотрел на профиль ― любезный, невинный, дружелюбный, ― его непритязательного друга Николаса. Никто не произнес ни слова. Затем младший из двоих незнакомцев промолвил негромко:
