Плыви, плыви, селезень, тихо по воде,
Ой, приди, моя матуся, ты приди ко мне...
— Ох, не придет... И не посоветует...
Долго еще так сидела Ярина и уже молча бездумно смотрела в землю. Потом лицо ее просветлело. «Ох, глупая я, глупенькая, радоваться надо, а я печалю свою душу». Она вскочила и закружилась на стройных ногах по комнате. «Сижу, выдумываю, а надо же готовиться к венцу, надо же и сорочку вышитую, и платье узорчатое, и шелковый платок». Ярина открыла сундук, полный приданого.
До самого полудня перебирала рушники с петушками, цветастые скатерти, сорочки из льняного полотна, платья люстриновые, клетчатые плахты [Плахта – домотканая (обычно шерстяная в крупную клетку) юбка, состоящая из двух полотнищ], примеряла новый кунтуш. Когда все было снова сложено в сундук, Ярина вспомнила, что в поле должны праздновать «бороду». Люди здесь любили народные обычаи и старательно придерживались их. Ярина тоже любила эти обряды. Она вскочила на коня и поскакала к буераку.
Рожь была убрана, только возле межи торчал еще кустик, похожий на бороду. Женщины стали вокруг кустика и запели:
Ой, да чье ж то жито зашумело в поле?..
Самая красивая из них, жена Мусия, выполола во ржи повилику и осот и обвила кустик красной лентой, а в середку положила горбушку хлеба и щепотку соли — чтобы рожь и в будущем году родила. Женщины припевали:
Ой, чья ж это борода черным шелком повита,
Черным шелком повита, серебром вся залита?..
Закончив жатву, люди оделись по-праздничному и направились к буераку, где в тени уже варился борщ, стоял бочоночек горилки, дудочник играл на свирели веселый третяк. По обычаю, старшая из женщин, Гаврилиха, сплела венок из колосьев и с поклоном подала его Вериге, который встретил их хлебом-солью на своем поле.
— Дай боже, чтобы и в будущем году жито уродило! — сказала Гаврилиха и накрыла венком хлеб.
Вдруг вспомнились убитые гайдуки пана Лаща. Снова с тревогой подумалось, придется ли где собирать урожай в следующем году? И оттого все грустно переглянулись и замолчали.
VIII
На выезде из Чигирина стояла ободранная корчма валаха Чапы. Несмотря на ранний час, к деревянной рассохе уже была привязана пара лошадей, а посреди дороги стояла арба, запряженная серыми волами. За стойкой в корчме сидел старый Иона и считал рыбу. Он был жилистый, смуглый до синевы, буйная шапка волос и густая борода лоснились, как вороново крыло. Разорванная ноздря и большие глаза с красными прожилками придавали его лицу свирепое выражение. В правом ухе болталась у него медная серьга, плисовый жилет был украшен бляшками. Перед шинкарем стоял оборванный казак в лаптях, с корзиной рыбы, которая вяло изгибала сизые спинки, шевелила плавниками. Иона сердито посмотрел на казака.
— Давай, давай и ту большую сюда!
Казак съежился, беспомощно обвел взглядом корчму, где уже пили водку за двумя столами, и потянул корзину с уловом к себе.
— Оставь хоть одну щучку, у меня ведь дети!
— У него дети! Умрут, что ли, твои дети, коль не поедят щуки. Я аренду плачу пану старосте за реку, а ты мне хочешь платить пескарями. Лазаря поет, а сам, наверное, припрятал целый воз. Небось еще и утку какую-нибудь подстрелил?
— У меня и ружья не было.
— Ты, бездельник, и дубиной попадешь. Домна! — Он заглянул в комнату. — Присмотри за прилавком, я выйду.
В дверях, зевая, появилась шинкарка. Она была сухая и высокая, в пестрой кофте и широкой юбке. В ушах у нее болтались крупные кольца серег. Карими, почти черными глазами она обвела корчму: за одним столом пили водку из глиняных кружек и закусывали луком три крестьянина, а рядом с ними стоял в рваном кафтане мальчик с восковым лицом, он голодными глазами заглядывал мужикам в рот. За другим столом сидели два казака чигиринского полка. Один, повернувшись спиной к шинкарке, цедил в кружки горилку из рукава. С шинкарки моментально слетел сон, она вытянула шею в одну, в другую сторону и закричала на всю корчму:
— Иона, они свою горилку пьют!
Казаки притаились. Жадность шинкаря была известна всему полку. Чапа не гнушался и коня увести ночью и человека зарезать. Откуда он брал деньги на то, чтобы тянуться в посессоры [Посессор - арендатор], о том никто не знал, и потому его боялись еще больше. Казаки начали собираться.
— Ты что выдумала? Еще скажешь, что мы сами ее гнали? Твою пьем, хозяйка!
Лицо Домны вспыхнуло, глаза засверкали.
— Чтоб из вас пиявки кровь выпили, чтоб у вас глаза повылазили, руки и ноги отсохли, если я не видела, как ты цедил из бутылки горилку! Иона, где ты ходишь, беги к пану возному, пусть он их в колодки забьет!
Иона возвратился с маленькой рыбешкой в руке и с охапкой сена. За ним по пятам шел казак и сердито бубнил:
— А сено зачем тащишь?
Глаза Ионы покраснели еще больше.
— А у тебя, видно, свои стога завелись, ворюга!
— Иона! — закричала Домна. — Вытряхни из них горилку!
Обе руки Ионы были заняты, а казаки уже направились к двери. Тогда Домна сама выскочила из-за стойки и ухватила казака за штанину.
— А это что у тебя, бродяга?
Казак замахал на нее шапкой.
— Да ну тебя, мерзкая баба, еще безродным оставишь!
Она возвратилась к столам.
— А ты куда это, босяк, руку протягиваешь? — И шинкарка вытолкала за дверь худенького оборванного мальчика, жадно глядевшего на огрызки хлеба, оставленные казаками на столе.
— Черти нищие! — Домна снова зашла за прилавок и облокотилась на стойку. — Они будут свою горилку пить, а ты, дурак, плати за откуп. Как мельницы, всякие там перевозы и покосы — так пану Важинскому дают аренду, чтоб его болячка задушила. А ты богатей от гнилой речки и дорог, по которым никто не ездит! Иона, что ты смотришь на эту дохлую рыбу, как на червонцы? Пан Важинский, чтоб он подавился на первой ложке, и с крестин и с похорон наживается. Взял в аренду земли графа Сенявского, взял местечко Мошны с церковью — вот он и заработает, а ты будешь дулю иметь, если к нему в компанию не пристанешь.
Крестьяне переглянулись и еще ниже склонились над кружками.
Мальчик снова потихоньку подкрался к столу, за которым сидели крестьяне.
— Ты бы ей хоть дулю показал, Иосиф. Для свиней кусок бережет, а человек пусть подыхает!
Иоська с большими, наивными, как у младенца, глазами, стараясь улыбнуться, только болезненно поморщился.
— Дядя Семен, я уже здоров.
— Оно видно, теперь и мухи тебя не боятся.
— Может, есть работа?
— А что ж, приходи, приходи, Иоселе. Починишь старухе свитку. Отощал ты, брат, совсем. Возьми хоть хлеба.
Казак с корзиной, на дне которой осталось около десятка рыбок, покачал головой и направился к двери.
— Так ты и чарки не выпьешь? — насмешливо сказала Домна.
Казаку, должно быть, стало жаль себя: всю ночь ловил рыбу на Тясмине, продрог, и чарка была бы очень кстати. Он сердито почесал затылок, потом пошарил в одном кармане, в другом и безнадежно махнул рукой. Шинкарка улыбнулась.
— Зачем тебе деньги — я нацежу за оставшуюся рыбу!
— Нацедишь? Святая душа у тебя, Домна, да только нет на нее пекла. Ну, черт с ним, лей! Только оставь хоть одну рыбку для жены!
— Завтра поймаешь себе хоть две! — И Домна высыпала оставшуюся в корзине рыбу.
К корчме подъехали два всадника. Домна увидела их в окошко и принялась вытирать стол подолом юбки. На пороге появился Верига.
— Челом! — обратился он к присутствующим.
За ним стоял Гордий Недорезанный. Верига оглядел темную корчму и пожал плечами.
— До сих пор нет? Задержались наши запорожцы! — Они подсели к столу. — А я уже и с батюшкой договорился.
— Обвенчает?
— Требовал, чтобы было от пана разрешение. «Что ты, отче, говорю, моя дочь, благодарение богу, вольная казачка и нареченный — казак». Эй, Чапа, налей горилки!
Чапа вышел из боковушки и метнул на них недобрый взгляд. Здешние казаки шапку снимают перед ним, хлопы паном величают, а эти кричат, как на челядь.
— Домна, — сказал он сухо, — не слышишь разве, что эти голодранцы горилки просят?
Удивленный Верига вытаращил глаза.
— Да ты не видишь, бродяга, что с тобой казак говорит? Поворачивайся живее, а то, как выну саблю, ты у меня не так запоешь!
Чапа почему-то был зол на запорожцев, но сердить их боялся и с сулейкой в руках подошел к столу.
— Простите, панове казаки, уже и Чапе глаза изменяют. — А ты — вон отсюда, к печке. — Толкнул он Домну. — Тут не бабье дело. Панове, чую по повадке, должно, из Сечи?
— А тебе зачем знать?
— Должки кое-какие остались, кабы не удрал — может, уже на осине болтался бы.
— Будь человеком, ирод, так и вешать не станут. Не ты ли это попа подговариваешь, чтобы церковь на откуп отдал?
