ли насмешливая. Темноволосый кашлянул, и стало видно, что он волнуется. Неудивительно. Дипломат рисковал высылкой и концом карьеры, эти двое — жизнью.
— Мне нужно подумать. — Роберт поднялся из-за стола. — Встретимся завтра. В шесть часов, в фойе гостиницы «Элит». Это в Петровских линиях, — пояснил он, когда латыши переглянулись. Видимо, они не очень хорошо знали Москву.
В «Элит» можно будет просто не прийти, сказал себе Локкарт, и стало немного спокойней.
В коридоре, уже перед дверью, роковые посетители столкнулись с Марией Игнатьевной. Она сменила свое шелковое утреннее платье на линялое ситцевое, переобулась в старые кожаные галоши, волосы покрыла бабьим платком. В это время Мура всегда ходила на Арбатскую толкучку за свежими цветами, не могла без них, а переодевалась, чтобы не выделяться из серой оборванной толпы — и все равно, конечно, выделялась. Блондин так и уставился на нее своими нахальными глазами, осклабился, хотел что-то сказать, но спутник взял его за локоть и вывел.
— Чем тебя так озаботили эти Бобчинский и Добчинский? — спросила Мура вышедшего из кабинета Роберта. — Какие-то неприятности?
Локкарт удивился. На его памяти Мура впервые так ошибалась в людях. Обычно ее первое впечатление бывало верным.
— Это не Бобчинский и Добчинский. Это очень серьезно.
— Опять политика?
Мария Игнатьевна наморщила нос.
Вечером пришли вызванные по телефону французы — генеральный консул Гренар и военный атташе Лавернь. Американского представителя звать было бесполезно, он прибыл в Москву недавно, в советских обстоятельствах еще не разобрался, всех раздражал своими воспоминаниями о службе в Мексике и считал Ленина русским Панчо Вильей, которого не следует раздражать.
Главными проблемами Локкарта были нехватка опыта и невозможность разделить с кем-нибудь груз непомерной ответственности. Проблемы французов были противоположного свойства: оба считали себя, выражаясь по-русски, тертыми калачами и ни в чем не могли между собой договориться — каждый претендовал на первенство.
Так вышло и теперь. Лавернь сразу заявил, что сама судьба дает в руки ключ к разрешению русского кризиса — заговорщикам следует не только дать любые обещания, но и оказать всестороннюю помощь. Что решат в Париже и Лондоне — идти на Москву или нет, мы не знаем, они там всё не могут договориться, но если в красной столице произойдет переворот, в России установится цивилизованная власть, которая немедленно разорвет мир с германцами. Восточный фронт снова откроется.
— Или же переворот провалится так же, как эсеровский, мы будем скомпрометированы, и большевики нас расстреляют, — нервно возразил Гренар. — Я предлагаю в любом случае, не дожидаясь заварухи, уехать из Москвы. Дождемся результата coup d’е́tat [5] в Вологде и будем иметь дело с победителями. Мы ведь дипломаты, а не диверсанты.
Роберту тоже захотелось в спокойную Вологду. Туда еще зимой эвакуировался основной контингент союзных посольств.
Лавернь с Гренаром долго спорили, один бурливый, другой рассудительный, но Роберту скоро стало ясно, что консолидированной англо-французской позиции не будет. Решать все равно придется в одиночку, на свой страх и риск.
Так и вышло.
— Послушайте, генерал, — в конце концов сказал Гренар, — ну что мы с вами ломаем копья? Мсье Локкарту мы все равно мало чем поможем. Дорогой Робе́р, вы выслушали нас обоих, теперь на вашем месте я бы посоветовался с профессионалами. Вопрос ведь не только политический, но и технический. В отличие от нас, вы имеете в своем распоряжении офицеров разведки. Пусть они определят, насколько солиден латышский комплот. Если вы сочтете, что на эту лошадь можно ставить, Франция окажет вам поддержку — деньгами из нашего чрезвычайного фонда.
Генерал запыхтел, ему жалко было уступать британцам славу победы над большевиками, но собственной агентуры у Лаверня не имелось и финансами он не распоряжался. Единственное, что оставалось — доложить министру о том, как чертов трус Гренар роняет честь Французской Республики. Но отправить рапорт можно только с курьером через Мурманск. Пока в Париже прочтут, дело уже разрешится.
— Спасибо и на том, — кисло молвил Локкарт.
Офицеров разведки у него было трое. Кроми уклонился от ответственности — просто отфутболил латышей начальнику. В любом случае коммандер сидит в Петрограде, с ним не посоветуешься. В Москве сейчас только Хилл, но ему двадцать шесть лет. Он храбрец и славный парень, однако обсуждать с ним стратегию бесполезно — капитан привык исполнять приказы.
Черт, поскорей бы вернулся Рейли.
* * *
Лейтенант Сидней Рейли, человек, которого с таким нетерпением дожидался Локкарт, всякий раз, возвращаясь из прежней столицы в новую (хотя еще совсем недавно было наоборот, и «новой столицей» называли Питер), поражался изобилию московской жизни. На привокзальной площади торговали пирожками, конфетами, жареной курятиной, и лица были не восковые, как у голодных обитателей «Северной Коммуны», а нормального августовского цвета — загорелые, у некоторых даже румяные. Объяснялось это, конечно, тем, что отсюда ближе до сытных южных краев. Продотряды пригоняют реквизированный скот, эшелоны подвозят зерно, «мешочники» добираются своим ходом. В России столица всегда живет лучше, чем провинция.
Приезжий остановился у деревянного щита с «Московской правдой», просмотрел заголовки. Это заняло не больше минуты. У Рейли была интересная особенность: он никогда не торопился, обычно выглядел полусонным, но при этом делал всё очень быстро.
Передовица «За гражданскую войну». На заседании городского совета принята резолюция по текущему моменту: вести энергичную гражданскую войну с классовыми врагами трудящихся. Но гражданская война и без резолюции велась энергичнее некуда. Бои на востоке, бои на юге, на севере «дан героический отпор войскам Антанты». Судя по трескучему тону и неупоминанию географических пунктов красные пятятся, а может быть, и бегут на всех направлениях.
Что еще? Всякие пустяки. На Рогожской заставе у спекулянтов изъята мануфактура, распределена между рабочими михельсоновского завода.
«Не позволим кулакам утаить излишки урожая».
В цирке желающие могут обменять хлебные карточки первой и второй категории на питательное слоновье мясо из расчета один к двум. Должно быть, прославленная слониха Бимбо не вынесла тягот военного коммунизма. А какая была умница. Умела стоять на двух ногах и подкидывала хоботом огромный шар.
Рейли вздохнул. Сентиментальностью он не отличался, но жалел зверей и женщин. К детям был равнодушен, не понимал, что в них умилительного, называл «недозрелками», шокируя приличных людей.
В этом человеке вообще было много шокирующего. Он мало заботился о чувствах собеседников — если, конечно, не разговаривал с дамой. С женщинами всегда был внимателен и тактичен. Поэтому и женщины к нему благоволили. Мужчины делились на тех, кто Сиднея совершенно не выносил (таких было большинство), и тех, кто его очень высоко ценил. Все, кто имел для Рейли значение, относились ко второй категории.
Не
