Проходят часы. Суханов ушел из дому к одному приятелю, которого прочил себе в сваты. Андрея все еще нету, а Раф Родионович запершись сидит. Вот и вечер. Настасья Филипповна прикорнула в уголке, да и задремала. Попадья к соседке пошла поболтать о том о сем да посудачить, куда это поп нынче девался. Фима сидит одна в темной горнице. Сидит тихо, не шелохнется, прислушивается к однообразному чиканью сверчка за печкой. Странно у нее на сердце. Ей кажется, будто много, много времени прошло с тех пор, как она в последний раз раздевалась и укладывалась в постель в родном доме. Ей кажется, что она тогда была совсем другая, что тогда была молода, а теперь вот совсем постарела.
Да, много, много прошло с тех пор времени, и все изменилось, а главное — изменился Митя. Прежде он был просто Митя, привычный человек, товарищ детства, а теперь он уже совсем другое, теперь он жених, будущий муж, будущий властелин ее…
Она его любит, она всю жизнь будет служить ему. Да, она его любит, он добрый, милый, лучше его не сыскать на всем свете. Он спас жизнь и ей, и ее матери, он благодетель всего ее семейства. Как же ей не любить его?! И особенно в эти последние дни, и особенно с той минуты, как он сказал ей, что ее любит! Да, она чувствует в себе новое, что-то тихое да хорошее такое, сладкое…
Так вот оно что значит — суженый! Вот она — любовь — какая бывает на свете! А она думала, что все же это что-то иное, что-то совсем волшебное… Или, пожалуй, не любит она как следует Митю? Нет, как можно! любит, любит его всем сердцем! Вот и теперь, его нет — ей скучно, ждет она его не дождется, слушает, не скрипнет ли дверью. Войдет он, она к нему навстречу бросится и прильнет к груди его — и тепло, и уютно, и спокойно ей на широкой и крепкой груди этой.
Вошла девушка служанка, лампадки у образов затеплила, для боярышни свечку зажгла восковую и вышла.
И опять все тихо, только в уголке всхрапывает крепко заснувшая Настасья Филипповна.
«Где же это Митя», — думается Фиме, и начинает она тревожиться.
В это время в сенях раздаются шаги, дверь растворяется. Но это не Митя, а отец Никола, и за ним еще кто-то.
Увидев незнакомого человека, Фима хотела было тотчас же закрыть себе лицо и выйти из комнаты, но отец Никола поспешно взял ее за руку и, обернувшись к следовавшему за ним человеку, сказал:
— А вот как раз и она, Рафа-то Родионыча дочка, — неведомый человек быстро окинул ее взглядом и поклонился. Фима вся переконфузилась, зарделась, отвернулась и, высвободив свою руку из руки отца Николы, быстро скрылась за дверью.
— Ну что, боярин, как тебе показалась девица моя хваленая? — сказал священник.
— Красавица, что и говорить! — отвечал гость. — Многих девиц я ноне навидался, а такой, признаться, повстречать еще не привелось; да вряд ли у нас и на Москве такие водятся. Спасибо тебе, отче…
— Чем богаты, тем и рады, — весело улыбаясь и кланяясь, проговорил священник. — Неисповедимы пути Господни — может, и нашей Фимочке выпадет счастье… Да где же отец-то, Раф Родионыч, — пойти поискать его.
Священник направился к своей каморке и, увидя, что она заперта, крикнул:
— Раф Родионыч, ты, что ли, тут? Отомкнись!
Задвижка щелкнула, Всеволодский впустил хозяина, а за священником прошел и незнакомец. И заперлись они втроем и долго о чем-то толковали.
Митя тем временем вернулся. Настасья Филипповна проснулась. Фима шепотом рассказала, что пришел какой-то человек неведомый и застал ее с лицом открытым, а отец Никола не дал ей и скрыться вовремя — совсем осрамил ее.
— Где же этот человек? — вдруг бледнея и упавшим голосом спросил Митя.
— Да он там, с батюшкой, долго что-то толкуют, — ответила Фима.
Дмитрий прислонился к стене, у него подкосились ноги.
«Неужто это он? Во все дома, сказывают, заглядывает!» — подумалось ему.
В эту минуту дверь каморки отворилась, и в горницу вошел неведомый гость в сопровождении священника и Всеволодского. Дмитрий так и впился в Рафа Родионовича, и еще больнее сжалось его сердце.
Старик уже не был сумрачен и грозен, как утром. Теперь вся его фигура выражала торжественность, лицо было радостное.
Гость молча отвесил поклон всем присутствующим, принял благословение от священника и вышел.
Все молчали, все ждали чего-то. Раф Родионович вернулся из сеней, куда он проводил гостя, и громким, сильным голосом вымолвил:
— Филипповна, подь-ка сюда! Митя, голубчик! Фима! Бог не без милости! Получит злодей Осина должное наказание, найду я себе защитников… На Москву едем, до царя дойду! Гость-то, что вышел, — боярин Пушкин, по наказу великого государя ездит… Государь наш батюшка жениться надумал — невест со всей земли русской сзывает. Вот и на Фиму указал отец Никола, да и боярину ты приглянулась, дочка… На Москву едем… слава те, Господи!…
Настасья Филипповна как разинула рот, так и осталась. Фима вся похолодела, застучало ее сердце, голова закружилась, едва на месте она устояла.
— Раф Родионыч, что же это такое? Бога побойся! — отчаянным голосом закричал Дмитрий.
— Что такое? Что это ты, Митя? — изумленно спросил Всеволодский.
— Да ведь мы с утра тебе сказать собираемся; ведь я завтра сватов к тебе прислать должен… Настасья Филипповна почитай что уж и благословила меня с Фимой, да и сам ты, Раф Родионыч, неужто скажешь теперь, что не хотел породниться со мною?! — задыхаясь от волнения, отчаянным, обрывающимся голосом говорил Дмитрий.
— Что же это, Раф Родионыч?! — продолжал он. — Я Фиму всей душой моей люблю, с детства люблю, так за что же ты ее будешь отымать у меня? Господи, что же это такое?!
Всеволодский сел на лавку, опустил голову и долго не мог сказать ни. слова.
— Так вот оно что! Чего же ты раньше-то не сказал мне?
— Да ведь ты же, Родионыч, сам на весь день заперся. Разве к тебе можно было приступиться? — вымолвила, приходя в себя, Настасья Филипповна.
— Ну, а теперь делать нечего! — продолжал старик. — Теперь уж я все порешил с боярином, через два-три дня выезжать надо. Как тут быть? Никаким образом я не могу отказаться — невесть что про нас подумают… да и Фима опозорена будет. Правды-то никто не скажет, а наплетут сраму всякого… Нет, теперь нельзя, сам ты должен понимать это, Митя; только ты не бойся, голубчик: неужто весь свет так клином и сошелся на Фиме! Слышь ты — со всей земли девки на Москву собраны будут, так, чай, много краше Фимы сыщется…
— Не сыщется, не сыщется! — пробормотал Суханов, ломая руки.
Но Раф Родионович его не слушал. Он был погружен в свои мысли и высказывал их громко. Ему не приходило в голову, что Фима будет избрана государем. Того быть не может. Другое, совсем другое поглощало все чувства Рафа Родионовича. Эта поездка в Москву, эта возможность свидеться с людьми сильными и с самим царем сулила ему благое окончание его дела. А после утрешнего свидания с воеводой, после всего, чего он натерпелся, он мог думать только о своей обиде.
— На Москву, к царю! — твердил он. — Пиши, воевода, пиши, Ирод, недолго тебе кровь пить человечью!…
Дмитрий как безумный выбежал из горницы. Фима вскрикнула и скрылась за ним следом. Она догнала его в сенях, за рукав его схватила.
— Митя, куда ты, постой, Митя! — сквозь рыдания прошептала она.
Дмитрий остановился.
— Отняли! — простонал он.
Фима крепко обняла его и не выпускала.
— Успокойся, — говорила она, — ничего того не будет. Государь на меня и не взглянет. Ох, как страшно! Только ты не бойся, Митя, все это не так… это неправда… это не то!…
Она сама не знала, что говорит. Ее тоска давила — она не могла видеть мучений Дмитрия. Какой-то ужас ее охватывал…
Но что— то странное вдруг произошло с Сухановым. Его безумное отчаяние исчезло. Он прижал в темноте голову Фимы к груди своей и проговорил тихим, почти спокойным голосом:
— Сердце не обманет, чую беду великую… Люблю я тебя, Фима, пуще жизни — ты это знаешь; но я не стану тебе поперек дороги!
Приказом из Москвы велено было торопиться. Посланцы царские, Пушкин с князем Тенишевым, оповестив окрестных дворян, сделали смотр находившимся в наличности касимовским девицам и составили им список. Не обошлось при этом, конечно, без большого шума и всякой тревоги. Весь город волновался, каждая мать желала видеть свою дочь царскою невестой и все усилия употребляла для того, чтобы вывести ее на смотр бояр московских в самом лучшем виде. За целый год в Касимове не изводилось столько румян, белил и сурьмы, сколько извелось в последние три-четыре дня.
Но присланные царем бояре московские, несмотря на все хитрости матерей, очень умели отличать хороший товар от худого и немало забраковали невзрачных девушек. Матери их и отцы с досады и обиды просто содом подняли, так и налезали на бояр.
В доме воеводы, где происходил смотр, с утра до вечера стон стоял от бабьих криков и воплей.
