Однажды вечером, когда Фриц Мюллер уже распорядился запереть ворота и внести столы со двора, совершенно неожиданно, ввергнув всех в изумление, у ворот остановилась коляска. Роскошно одетая дама, энергичная и, похоже, властная, потребовала обед и комнату.
Хозяин спрятал трубку, низко поклонился и со всей любезностью пригласил ее войти, дабы препроводить наверх, пока накрывают на стол. Когда же Мюллер собрался показать кучеру конюшню, тот коротко сказал:
— Мне незачем оставаться. Прощайте!
Сбитый с толку хозяин спросил себя, что заставило даму, похоже, не из простых, ехать на ночь глядя в столь отдаленное место? Требовалось понаблюдать за путешественницей.
Ни красивые перстни, ни дорогой браслет не смогли усыпить бдительности трактирщика.
— Кому придет в голову ехать в Шенбрунн в такой час? — размышлял он. — Ба! Ни дать ни взять любовное свидание. Стало быть, любовник не замедлит появиться… Потому и коляску отослала. Хватит и одной кареты, чтобы завтра отвезти их в Вену… Что ж, поторопим жену и дочь! Похоже, у этой дамы характер что надо и терпение ее на исходе…
Сию минуту весь дом был на ногах, служанки хлопали дверьми, тащили вороха простынь из шкафов, извлекали белье из огромных комодов и несли его на вытянутых руках. Внизу, на кухне, Мюллер допекал хлопочущую жену кулинарными советами, от которых бедной женщине становилось явно не по себе.
— Раки! — гремел он. — Перца, побольше перца! Не забудь мускатный орех!..
Затем переключился на служанку, накрывавшую стол.
Когда все было готово, Мюллер, держа колпак в руке, подобострастно приблизился к гостье:
— Госпожа графиня, кушать подано!
Он назвал ее графиней просто так, наудачу, ему казалось, что титул сей совершенно подходил столь величественной даме. По его разумению, она и не могла быть никем иным.
— Так вы знаете меня? — процедила дама, усаживаясь.
— Да, госпожа графиня, — Мюллер чуть не подпрыгнул от радости, однако тут же постарался скрыть, что понятия не имеет о том, кого принимает.
— Меня это удивляет, — незнакомка сменила тон. — Наверное, вы служили в Милане или Неаполе?
— О да, госпожа графиня! Я служил в Италии, — ответил Мюллер, уточнив, — в 6-м стрелковом и 10-м гусарском.
— А, — окончательно смутилась дама, — тогда вы меня узнали.
— Сей же момент, госпожа графиня.
Незнакомка вскочила:
— Умоляю, никому ни слова, и если к вам придут и спросят, не останавливалась ли у вас графиня Наполеон Камерата, вы ничего не знаете. Повторите.
— Я ничего не знаю.
— Так вот, пока я здесь, ни одна душа об этом знать не должна.
— Клянусь, госпожа графиня!
— Полагаюсь на вас. Впрочем, вы будете достойно вознаграждены… Ну а теперь, когда я немного успокоилась, — честно говоря, вы меня обескуражили, — то отдам должное вашему превосходному обеду.
Сейчас же вошла Эльза в сопровождении служанки, державшей в руках поднос.
— Кто это очаровательное дитя? — поинтересовалась графиня Камерата.
— Моя дочь, Ваша Светлость, Эльза.
— Она прелестна. И когда же замуж?
— Хотелось бы поскорее. Все зависит от суперинтенданта.
— Суперинтенданта?!
— Суперинтенданта замка Шенбрунн. Он обещал устроить моего зятя привратником.
Графиня Камерата прекратила есть. Казалось, ее очень заинтересовали матримониальные мечтания хозяина трактира.
— Ваш зять, — уточнила она, — станет охранять одни из ворот замка?
— Да, госпожа, я на это очень надеюсь.
— Дай Бог, чтобы это случилось поскорее! — сказала графиня.
Не закончив с первым, она пожелала второго блюда.
Мюллер кинулся на кухню поторопить служанку.
Эльза осталась с графиней.
— Так значит, милая, — поинтересовалась графиня Наполеон, — вы собираетесь замуж за привратника в замке Шенбрунн?
— Таково желание моего отца, госпожа.
— И ваше тоже, надеюсь?
— Ну конечно, Ваше Сиятельство, — скромно ответила Эльза.
— Вам нравится в Шенбрунне?
— О госпожа! Я ведь уже привыкла к мысли, что буду жить там. Парк начинается почти у наших дверей, я гуляю там, если есть время. Мне нравится смотреть на деревья, когда закрываю глаза, то представляю себя в привратницкой.
— Вы очень красиво говорите, дитя мое. Конечно же, это настоящее счастье, и, уж поверьте, есть много таких, кто с радостью поменялся бы с вами местами, испытав ненависть окружающих. Но это, увы, невозможно!
Ба! — Перемена настроения графини делала ее похожей на птичку, прыг-скок, с ветки на ветку. — Надо привыкать ко всему, приспосабливаться, учиться жить с этим… Дайте-ка мне, голубушка, чуть-чуть этого прекрасного паштета, пока ваш отец задерживается…
Графиня с аппетитом доедала холодный паштет, когда в проеме двери появился Мюллер. Он торжественно поставил на стол блюдо с огромным фазаном, украшенным прекрасным оперением и свесившим отливающую всеми цветами радуги шею. Графиня засмеялась:
— А я-то было подумала, что обед закончился…
Мюллер, с поклоном, начал разделывать фазана.
Закончив, предложил графине крылышко. Та поинтересовалась:
— Много ли дичи в округе?
— О да, госпожа! В Шенбрунне постоянно охотятся.
— Даже так? А скажите-ка, не бывает ли среди охотников лиц из окружения Его Величества?
— Конечно, госпожа! Во всяком случае один…
— Кто? — оживилась графиня.
— Да эрцгерцог Франц, его еще называют герцогом Рейхнггадтским, сын этого шельмы Наполеона.
Графиня Камерата так и застыла с крылышком в руке, глядя в тарелку. Тысяча вопросов готовы были сорваться с ее уст, но она не посмела о чем-либо спрашивать.
— Так принц здесь? — помолчав, уточнила она. — Раз охотится, следовательно, он в добром здравии. Тем лучше!
И подумала: «Вовремя же я приехала!»
Обед закончился в молчании, однако когда Эльза проводила ее в спальню, графиня обратилась к девушке:
— А можно увидеть эрцгерцога Франца, когда он едет на охоту или возвращается с нее? Я имею в виду, из этого окна?
— Ну конечно же, Ваша Милость, — ответила Эльза. — Мы часто его видим. Он такой красивый молодой человек, эрцгерцог! Удивительно, но он совсем не интересуется женщинами…
Графиня ничего не сказала на это. Она вошла в отведенную ей комнату, заперла дверь. Упав на колени перед кроватью, принялась молиться:
— Господи, ты знаешь, как я люблю герцога Рейхштадтского, ты знаешь, что мне хотелось бы видеть его, наследника великого человека, на самом могущественном троне Европы, которого его лишили. Как хотелось бы мне, чтобы его наследство полностью вернулось к нему. Если Ты, Господи, считаешь меня недостойной его любви, я пожертвую всем, я убью в себе мою любовь к нему, лишь бы, Господи, он был жив! Если ему никогда не суждено будет стать императором, если Ты этого не хочешь, пусть он живет! Сделай так, чтобы у меня получилось расстроить этот страшный заговор, о котором я случайно узнала!
Вдохновенно молясь, влюбленная графиня Камерата еще долго оставалась на коленях. Завтра она должна что-то предпринять, чтобы спасти любимого. Перед небольшим распятием, висевшим над кроватью, она говорила со Всевышним, умоляя Его помочь тому, кто нес на своих беззащитных плечах тяжкое наследие Наполеона.
Отрочество сына Наполеона было суровым и полным труда.
Воспитатели с особым усердием обучали его немецкому языку. Сначала ребенок сопротивлялся. Интуитивное неприятие имело объяснение — ему казалось, что, изучая чужой язык, на котором говорило все его окружение, он отрекался от французского происхождения.
В течение довольно долгого времени он, как мог, избавлялся от уроков немецкого. Тем не менее вынужден был уступить и в итоге стал говорить на этом языке и понимать его так же хорошо, как и родной французский.
Его личность постепенно формировалась. Спокойный, часто уходивший в себя, одновременно сильный и прямодушный, он не терпел лжи. Наставники рассказывали, что его никогда не привлекали сказки или басни. «Это неправда, — говорил он, — что тут хорошего?» Слово «правда» чаще других звучало в его речи.
Он обожал природу и постоянно искал уединения. Чуть выше Шенбрунна юный герцог обнаружил деревенский домик, который называли тирольским шале. Он стал любимым прибежищем юноши. Здесь он читал, размышлял, общался с хозяином дома, сыном камердинера Марии-Луизы, молодым французом Эмилем Гоберо, которого здесь называли Вильгельмом.
Его наставник Колен когда-то посоветовал ему прочитать «Робинзона Крузо», и мальчик представлял тирольское шале необитаемым островом, а себя — знаменитым отшельником. Он научился мастерить различную утварь, будто потерял все и, совсем как потерпевший кораблекрушение, вынужден был из всего извлекать пользу. Начал с шалаша, раздобыл попугая, затем соорудил навес. Все предметы, сделанные детскими руками, составили коллекцию, выставленную в тирольском шале, которое называют с тех пор павильоном герцога Рейхштадтского.
