— В Германии выскребают остатки коммунистического сора, — хитро сощурив глаза, начал Энгельс-старший. — Никто из порядочных людей, впрочем, не боится больше красного призрака. С этим навсегда покончено. Король разделался с горсткой мятежников и сумасшедших, как некогда господь бог с вавилонянами.
Энгельс-младший закусил губу, чтобы сдержаться и не поссориться с отцом, который открыто вызывал на спор. Но глаза его загорелись недобрым блеском. Старик поймал брошенный через стол сердитый взгляд сына. Его расчеты на то, что в присутствии гостя Фридрих вынужден будет молчать, могли и не оправдаться. Энгельс-старший знал по опыту, каким даром речи, какой беспощадной находчивостью обладал его сын в словесном единоборстве. Всю эту немую сцену заметил наблюдательный и хитрый Питер Эрмен и пришел на помощь своему компаньону.
— Йоги учат, что мысли оформляются в действии, а действие, в свою очередь, порождает их. Что ты думаешь об этом, Фридрих?
— Все это зависит, по-видимому, главным образом от того, дышит ли человек носом, — ответил все еще очень бледный Энгельс-младший. При этом он, едва слушая болтовню Эрмена, думал: «Мой старик становится вызывающим. За то, что я заставил его замолчать, он отомстит мне — сократит еще больше мое жалованье, а деньги так нужны сейчас Марксу. Необходимы они и для Мери. Впрочем, если эта стычка не будет иметь дурных последствий, то холодные, деловые отношения с отцом будут гораздо приятнее для меня, нежели душевное лицемерие. Мне ничего не остается другого, как заниматься этой собачьей коммерцией».
Энгельс постоянно помогал деньгами Марксу в это тяжелое время. Он хотел дать возможность другу не отрываться от работы над новой книгой по политической экономии, считая, что Маркс является гениальным мозгом партии. И как всегда в жизни, Энгельс решил так не только по велению сердца, горячо любившего Маркса и его семью, но и потому, что этого требовал его целеустремленный ум, все подчинявший интересам революционного дела.
Во имя победы пролетариата Энгельс готов был принести себя в жертву, превратившись в рядового контор щика, а Маркс, подчинившись силе его убеждения, принял это самоотречение. Оба друга доказали этим величие своего духа, ибо принимать жертву самого близкого человека бывает подчас для некоторых натур не менее трудно, нежели приносить ее.
После обеда подали кофе с ликерами и сигары. Фридрих Энгельс-старший встал, прошелся по комнате и начал играть на виолончели. Он сыграл с большим чувством мелодию Глюка и кое-что из Моцарта.
Господин Эрмен продолжал рассказывать о семи жизненных центрах йогов: лбе, затылке, мозге, солнечном сплетении, области крестца, верхушке и низе живота. Старик Энгельс слушал, едва скрывая зевоту, занятый своими думами. Внезапно он прервал разглагольствования друга:
— Оставим индусов, Питер. Прошу выслушать меня. Сколько раз я предлагал моему сыну отправиться в Индию. В Калькутте компании «Эрмен и Энгельс» особенно необходимо иметь доверенного человека. Как ты смотришь на это предложение, Фридрих?
— Я снова отказываюсь наотрез и не поеду из Манчестера никуда.
— В таком случае не ропщи, что я плачу тебе жалованье, которое получает любой конторщик в этом городе. В твоем возрасте деньги только развращают человека. Впрочем, скорее господь и я простили бы тебе грехи, свойственные юности: чревоугодие, умеренный блуд и разные светские развлечения, нежели подрыв государственных и общественных устоев, подстрекательство к анархии, к господству дьявола на земле.
Энгельс-младший снова искоса гневно взглянул на отца, поднялся, извинился перед гостем и вышел из комнаты.
— Питер, мне остается сказать, как в Евангелии: имеющие уши да слышат, имеющие глаза да видят. Таково мое чадо. Ты лучше других понимаешь, что я спасаю сына от окончательного падения в греховную пропасть тем, что оберегаю от соблазнов, не давая денег. Три фунта в неделю — и ни гроша больше. Это, правда, мало, но так надо для спасения его души. Когда я уеду в Бармен, ты не должен уступать просьбам Фридриха о деньгах. Обещай мне.
— Будь спокоен, — ответил Эрмен торжественно, — мы не станем оплачивать топор, который подрубает наш сук. Помогать всякому революционному сброду через твоего сына и наследника было бы слишком неблагоразумно. Надейся на меня. Я ведь не спускаю глаз с твоего мальчика. На наше жалованье ему особенно не развернуться. А ты, старина, дыши носом — в этом секрет долговечности и душевного спокойствия. Помни, главное — наша взяла!
Через несколько дней Фридрих проводил отца в Германию. В тот же вечер он писал Марксу:
«Провозившись целую неделю со своим стариком, я отправил его благополучно обратно и могу, наконец, послать тебе сегодня прилагаемый перевод на 5 фунтов. В общем, я могу быть доволен результатом моего свидания со стариком. Я ему нужен здесь, по крайней мере, еще года три, а я не взял на себя никаких постоянных обязательств даже на эти три года…»
Извиваясь и путаясь, убогие улицы Сохо, внезапно сплетаясь, обрывались у круглой, богатой площади Пиккадилли. Там находились нарядные театры, магазины и рестораны. От Дин-стрит, где жил Маркс, до Пиккадилли-серкус было не более пятнадцати минут хода.
Рядом с Пиккадилли-серкус, в одной из кривых улочек, находился маленький ресторан, где по вечерам собирались чартисты и иноземные изгнанники. За небольшой общей залой была комната, выкрашенная в серый цвет, в которой помещался дубовый стол и несколько узких, очень неудобных скамеек. Газовый фонарь под потолком лил неприятный тусклый свет. Если бы не камин из кирпичей, комната походила бы на тюремную камеру. На каминном выступе стоял деревянный слон с отбитым хоботом, очень похожий на бегемота. В «комнате слона», как ее торжественно звали в ресторане, в холодный, слякотный декабрьский вечер собрались Маркс и оба Вольфа — Фердинанд, по прозвищу Красный, и Вильгельм, которого в семье Маркса звали Люпусом. Ждали Веерта, но, простудившись, он не смог прийти и остался дома, где изгонял инфлюэнцу крепким грогом и медом.
Переворот Луи Бонапарта в Париже, подобно землетрясению, вызвал своеобразное колебание почвы и на Британском острове. Но на бирже было пока спокойно, акции почти не дрогнули, хотя при дворце королевы Виктории и в правительстве высказывалось недовольство — вспоминали, сколько тревог и бедствий принес некогда Великобритании Наполеон I. Только скрытный и дальновидный Пальмерстон потихоньку потирал руки от удовольствия и готовил приветствие Луи Бонапарту. Любопытство обывателей все возрастало, и у газетных киосков толпился народ.
В эти дни всех занимало одно — бонапартистский переворот в Париже. Со времени, когда Луи Бонапарт с большим перевесом голосов был избран президентом, возможность захвата им всей власти в стране казалась Карлу и Фридриху вполне осуществимой. «Елисейская братия» постоянно прочила его в императоры Франции. И, однако, между предполагаемым и свершившимся всегда большая дистанция.
— Ловко обделывает свои грязные делишки этот прохвост и король шутов, — сказал Фердинанд Вольф, разматывая ярко-красный шерстяной шарф, которым обычно повязывал шею.
Дрова в камине разгорелись и трещали. Стало жарко.
— Это уже не Страсбург и Булонь, — тихо заметил Вильгельм Вольф, неторопливо размешивая сахар в чашке с крепким кофе. — Переворот будет стоить жизни многим тысячам людей. Террор елисейских пиратов, купивших армию, только начинается.
Маркс курил, Фердинанд Вольф встал, подошел к камину и разворошил горящие поленья, чтобы убавить несколько жару. Это был рослый, здоровый человек сангвинического, порывистого характера, одетый небрежно и в то же время экстравагантно.
— Вечерние газеты сообщают, что новый Цезарь уже перетащил свои сундуки из Елисейского дворца в Тюильри. Кавалеристы приветствовали его криками: «Да здравствует император, да здравствует колбаса!» Луи Бонапарт не зря закармливал их, поил шампанским и пивом.
Маркс улыбнулся.
— Энгельс мне пишет, — сказал он, — что именно ты, Фердинанд, с твоим исчерпывающим знанием богемы и колючим пером создан быть историографом этого императора бандитов, люмпенов, сидельцев и рыбных торговок. Эти старые ослы из Национального собрания оказались захваченными врасплох, хотя постоянно вопили об опасности переворота. Самая хитрая бестия во всей Франции, старый лис Тьер, и господин палач Кавеньяк проспали восемнадцатое брюмера и провалились в волчьи ямы, которые вырыла нм «елисейская братия».
— Хорошо сказал один из местных газетных писак, — отозвался Фердинанд, — что политические горничные Франции старыми вениками выметают раскаленную лаву революции и при этом отчаянно колотят друг друга. Одна светская дама уверяет, что Францией не раз правили метрессы, но впервые на трон взбирается альфонс.
