– Слушай, земля володимирская, волю мою! Стар я стал, немощен, точит мои силы болезнь, и потому решил я великое княжение передать своему старшему сыну Константину. Но князь Константин ослушался, воле моей воспротивился, возгордился, и потому на великом столе ему не быть! Люб ему Ростов, пусть там и сидит. Ярослав в Переяславле прижился, так тому и быть! Святославу Юрьевом владеть, Владимиру – Москвой, а младшему Ивану пока и Стародуба достанет. Володимирский же великий стол передаю Юрию. Ему владеть землей володимирской, ему быть братьям вместо отца, ему и крест целовать будете!
– Одумайся, государь! – вскочил со своего места епископ Иоанн. – Не нарушай порядка, заведенного на Руси, не ввергай землю володимирскую в смуту, не отрешай сына своего старшего от власти! Константин боголюбив, церкви святой защитник, великодушен и праведен. Одумайся!
– Решение мое выстрадано. Не обида на сына, а забота о благе земли моей вела меня к этому шагу. Не священник на великом столе володимирском надобен, а воин, способный защитить вас от ворога, что стоит на порубежье и ждет своего часа. Призвал я вас не для совета, а волю свою последнюю объявить. Потому, Иоанн, принимай целование князей и бояр.
Юрий стоял бледный, потупя взор. Решение отца было для него неожиданным. Мысль о великом княжении он вынашивал, но не думал, что сядет на стол так скоро и в нарушение порядка. Власть его не пугала, заботило лишь одно – что немало будет у него врагов.
Наступила очередь целовать крест Юрию. Великий князь поманил его взглядом и, когда сын подошел, громко произнес:
– Клянись и крест целуй, что будешь княжить по чести, по совести, будешь защитой земле володимирской и всей Руси!
Всеволод Юрьевич встал, обнял сына, поцеловал его в плечо, как младший князь старшего, и этой своей покорностью показал присутствующим, кто теперь великий князь. После чего Всеволод Юрьевич, поддерживаемый под локти боярами, удалился, а в еще не остывшее кресло сел новый хозяин Владимиро-Суздальского княжества – Юрий Всеволодович, и было ему от роду двадцать два года.
3
Весна тысяча двести двенадцатого года выдалась ранней. Быстро оголились склоны откосов на Клязьме, снег посерел и стал рыхлым, ноздреватым, зазвенела капель, змейками заструились ручейки. Весеннее солнце ласкалось, играя лучиками по изможденному лицу князя Всеволода Большое Гнездо. С приходом весны болезнь отступила: стало легче дышать, красная пелена спала с глаз, в голове прояснилось. Юрий, Агафья, Любаша, те, кто всю эту трудную зиму находился рядом с ним, вздохнули свободнее. Только один дед Пантелей недовольно морщил лоб и ворчал в бороду.
Догадавшись, Всеволод Юрьевич спросил у знахаря:
– Никак скоро уже?
– Скоро, государь, – кивнул Пантелей и, сгорбившись, вышел из ложницы.
А когда он увидел на щеках князя бледный румянец, то, склонившись к самому его уху, прошептал:
– Даст Бог, ноне свершится.
Смерти Всеволод Юрьевич не страшился. Он достаточно пожил, многое познал, немало совершил. Из пятидесяти восьми лет своей далеко не праведной жизни тридцать семь Всеволод нес бремя власти, жалуя и карая, возвышая и низвергая, любя и ненавидя. Перед лицом вечности он пожелал видеть того, кому завещал дело всей своей жизни.
Юрий стремительно вошел в ложницу раскрасневшийся, тяжело дышащий, с горящим взором смеющихся глаз.
– Ты звал меня, батюшка? Прости, что пришлось ждать. Я на берег Клязьмы ходил. Лед тронулся… ломает, корежит – силища!
– Присядь, великий князь, остынь, – тихо произнес Всеволод, указывая сыну на лавку.
Тому всякий раз становилось не по себе, когда из уст отца он слышал «великий князь». За прошедшие четыре месяца со дня своего возвышения Юрий привык к этому званию, но перед Всеволодом Юрьевичем он до сих пор испытывал некоторую робость, вызванную величием этого человека.
– Уже немало за последние дни мы говорили с тобой о будущем, о нелегкой ноше великого княжения. В разговорах же обходили одно: мою смерть. Не перебивай! – видя, что Юрий хочет возразить, остановил сына Всеволод Большое Гнездо. – Я знаю, уже недолго мне осталось, и потому прошу: не дай уйти великой княгине после моей смерти в монастырь. Отвези ее к отцу. Любаша молода и достойна лучшей доли, чем быть затворницей в монастыре. – Помолчав, он продолжил: – Не нужно мне было затевать свадьбы, да чего уж теперь… не вернуть содеянного. И еще об одном прошу: помирись с Константином. В обиде он и на меня, и на тебя. Меня с ним смерть примирит, тебе же с братом в ссоре быть негоже. Коли надо будет, уступи, смири гордыню, но примирись. Володимирского же стола не отдавай! Не по плечу Константину ноша сия. Другим же братьям будь вместо отца, люби их, не обижай. Они – твоя опора. Помни об этом! Ну, все. Устал я. Прощай! Пришли Ивана со Святославом, Агафью, Любашу. Посмотрю на них. Потом пошли за ближними боярами, воеводами, слово у меня к ним. Вечером же пришли духовника.
Всеволод Большое Гнездо умер рано утром, с восходом солнца, в великий престольный праздник Пасхи, и был похоронен в церкви Святой Богородицы Златоверхия. Это случилось четырнадцатого апреля тысяча двести двенадцатого года.
1
Колокола соборов и церквей тяжело ухали, словно вздыхали, провожая в последний путь Всеволода Большое Гнездо. Его сыновья, шестеро, понуря головы, в скорбном молчании следовали за гробом.
– Как оно теперь будет? – с опаской, тихо переговаривались владимирские мужики, глядя на братьев. – Константин-то с Юрием, поди, на ножах. Токмо старый князь сдерживал молодых.
Юрий боялся, что старший брат, затаив обиду, не приедет на похороны. Но тот, пересилив себя, все-таки появился и даже при встрече обнял брата.
– Крепко ты обидел меня, – сверкнув глазами, тихо произнес Константин. – Занял стол великокняжеский не по праву.
– Не по своей воле, брат. Отцом посажен, упокой его душу, Господи! – перекрестился Юрий на образа. – Ноне не до времени разговоры вести, а вот после поминального обеда сойдемся вшестером и потолкуем.
Но как только сомкнулись каменные плиты над гробом Всеволода Большое Гнездо, Константин со своими боярами, ни с кем не простившись, уехал в Ростов.
Примирительного разговора с братьями у Юрия не получилось. Вслед за Константином поспешил уехать Владимир, Иван все не мог успокоиться и заливался слезами, Святослав сидел за столом набычившись, молча, ничего не ел и не пил, а Ярослав, набравшись хмельного меда за поминальным столом, задирал молодых владимирских бояр. Воеводы Всеволодовы Михайлович, Дорофей Федорович, Кузьма Ратьшич, глядя на братьев, только вздыхали и осуждающе покачивали головами: ствол-то Всеволодов крепок был, да плоды дал с червоточиной.
Ближе к вечеру народ владимирский и пришлые, приехавшие проститься с Всеволодом Юрьевичем, покинули столы с поминальным обедом, разошлись, разъехались по домам. Лишь нищие да бездомные калеки еще копошились возле столов, собирая объедки впрок.
Юрий устал. Хотелось одного: лечь и забыться сном. Но Агафья уже в который раз звала его в светелку, где дожидалась великого князя Любаша. Все свои украшения, одежды она уже раздарила и теперь только обещание, данное Юрию утром, удерживало ее в княжеском тереме.
Когда великий князь вошел в светлицу, Любаша стояла у окна и смотрела на закат солнца. Огромное, багровое, оно быстро опускалось за чернеющий в надвигающихся сумерках лес.
«Вот так же и жизнь моя, как солнышко, незаметно прокатилась по небу и скрылась. Но солнце взойдет завтра и так же будет сиять, я же, не успев ни пожить, ни порадоваться замужеству, ни понянчить детишек, ухожу в монастырь, и возврата мне нет».
Слезы сбегали по щекам горькие, непрошеные.
Заслышав шум шагов, она обернулась.
– Здравствуй, великий князь, – поклонилась молодая вдова поясно. – Жду тебя, чтобы проститься. Решение мое твердо, и я его не изменю.
– А как же воля Всеволода Юрьевича? Он не хотел, чтобы ты уходила в монастырь, и мне наказал строго следовать этому.
– Я знаю об этом, но еще при жизни великого князя клятву дала епископу Иоанну, что приму схиму [46] .
– Не он ли тебе и присоветовал совершить сие? – спросил, негодуя, Юрий.
Любаша склонила голову.
– Епископ возжелал, а я не противилась. Чего уж теперь говорить об этом. Поздно.
– Может, дождешься батюшку с матушкой? Послал я за ними, скоро будут из Витебска.
– Нет, великий князь, не удерживай меня, – тихо, но твердо ответила Любаша. – Возок уже запряжен, и келья ждет в Успенском монастыре. Прощай и ты, Агафьюшка, – обернулась она к всхлипывающей княгине. – Не горюй, не на смерть иду, а вот когда родишь, дай знать, порадуюсь за тебя, помолюсь во здравие.
Любашу никто не провожал. Закрыв лицо платком, она сбежала с высокого крыльца княжеского терема и только в возке дала волю слезам, впервые за последние три дня.
