Объявив членам рода Эги, что он будет ждать их решения до следующего дня, Гойтемир уехал. И Эги пошли к Гараку.
Старейший из них, глубокий старик Зуккур, занял почетное место в дальнем от дверей углу. Это был мягкий, слабохарактерный человек, с которым считались только благодаря его доброте и старости. За время своего главенства он так распустил членов рода, что многие из них перестали поддерживать друг друга. Когда жизнь шла мирно, это не имело значения. Но когда перед родом возникал грозный призрак кровной вражды с другим тейпом, слабость главы могла оказаться пагубной для всех.
— Гарак, здесь все свои. Можно ли верить тому, что ты объявил на людях? — спросил Зуккур.
Гарак ответил, что говорил он перед Богом и поэтому повторять клятвы не будет. А кто не хочет — может не верить.
— Я ни в чем не виноват, — заключил он.
Одни из родственников стали упрекать Гарака да заодно вспоминали и Турса за то, что они возбудили против Эги соседей и, поссорившись со старшиной, накликали на всех его вражду. Другие вступились за Гарака, считая, что надо было всем поддержать его и Турса, когда они потребовали с Гойтемира родовые земли, а не стоять в стороне.
Говорили все. Говорили долго. Во многих родственниках пришлось Гараку разочароваться. Но в конце концов договорились на том, что как бы разноречивы ни были мнения, а перед гойтемировцами надо держаться твердо, независимо, иначе чужие тейпы перестанут считаться с Эги.
Вызвали Пхарказа и еще одного соседа и попросили их передать гойтемировцам такое решение:
«Эги — мусульмане, а не язычники. Они не считают себя виновными в пожаре, и Гарак, если надо, подтвердит это присягой на Коране с восемнадцатью родовыми братьями».
Чтобы произвести на посредников нужное впечатление, Зуккур добавил:
— Вы-то понимаете, что с нами тягаться — это не с кем-нибудь!
— Мы понимаем! — согласился Пхарказ. — Вы древний род, с большими связями…
— Вот-вот! — обрадованно подхватил Зуккур. — Так и скажите им! Это, мол, вам не шалтай-болтай! За ними, мол, род Тоньга, род Ужака, род Богтыра встанут! Да мы, знаешь… Да мы, знаешь, что можем сделать?! Нет, вы знаете, что мы можем сделать? — распалился Зуккур, и лицо его вытянулось, взгляд стал страшным.
А когда посредники ушли, он сразу обмяк и, беспомощно посмотрев на своих добрыми старыми глазами, тихо сказал:
— Ну, а что же все-таки мы сделаем, если они будут настаивать на своем?
Гарака взбесила эта слабость.
— Никому из вас ничего не придется делать! Спрашивать будут с меня. Я и отвечу, — резко сказал он. — А если меня убьют, получите свои двенадцать коров и успокоитесь. О чем еще думать…
Вечером Пхарказ вернулся.
— Старшина выслушал нас, — сказал он, — и ответил: «Раз так — никакой присяги мне не надо. Это дело я обязан передать власти, потому что я человек власти и на меня поднимать руку — это все равно, что на царя или даже на самого пристопа!..»
Роду Эги ничего не оставалось, как быть все время начеку и ждать какого-нибудь удара.
Когда стемнело и все разошлись, Пхарказ отозвал Гарака за башню и они сели около стены на согретые солнцем камни.
— Гарак, — прошептал Пхарказ, — огниво, которое нашел Гойтемир, ваше…
Если б в Гарака выстрелили, он не был бы так поражен. Прошло какое-то время, прежде чем он смог вымолвить слово.
— Откуда ты взял?
— Вчера утром, когда Калой уходил с нашим стадом, я подарил ему это огниво… — сказал Пхарказ. — Я знаю на нем каждую царапину!
Наступило долгое молчание.
— Да… у Калоя не было своего огнива. Он разжигал трут обушком ножа… — как во сне говорил Гарак. — Но где он пасет скот, а где пожар?.. Расстояние на целую ночь ходьбы… И зачем бы это ему?
— Мальчик большой. В его возрасте не каждый прощает обиду и не всегда может взвесить ответный удар… — прошептал Пхарказ.
— Да кто же его обидел? — удивился Гарак.
— Как, ты не знаешь? — не меньше удивился Пхарказ. — А весной, когда вы хотели запахать у гойтемировцев свою землю, ты вернулся с поля домой, а ведь он там дрался, не давал им сеять! Вот тогда-то и избили они его.
Гарак встал, потоптался, закурил трубку, снова сел.
— Я ничего не знал… Он говорил, что его быки ударили… А мне было не до него… Так что же теперь… Мы погибли… Где я возьму столько зерна?!
— Надо молчать, — ответил Пхарказ. — Со мной все это уйдет туда… — он показал в землю. — И, может, все еще обойдется…
— Нет, — сказал Гарак. — Такое не обойдется!
Чуть свет Зору вскочила с постели, сказав родителям, что у нее ничего уже не болит, и побежала к своим козам. На поля дружно выходил народ. День обещал быть хорошим, и нельзя было терять времени. Зору обогнала Гарака и Докки, которые тоже шли на работу. Докки несла с собой маленького Орци. Без женских рук в жатву не обойтись.
— Может, сегодня ты посмотришь за нашими овцами, а Калой придет убирать хлеб? — попросил Гарак девочку, когда та поздоровалась с ним.
Зору согласилась и побежала дальше.
Стадо Калоя паслось в лощине, а он сидел на бугре и видел всю долину с хуторами и аулами до самой реки Ассы. Где-то далеко внизу он заметил красное пятно на желтом поле созревших хлебов. Оно быстро двигалось вверх. И по тому, как порывисто двигалось это пятно, а затем замирало, он узнал Зору. Только она имела такое яркое платье и такую привычку ходить: то бегом, то останавливаясь и пережидая, пока успокоится сердце.
Сейчас она была в начале пути и, казалось, доберется сюда не раньше полудня. Но до полудня было далеко, когда из-за ближайшего холма показалось ее красное платье и синий платок. Она остановилась, осмотрелась и, не увидев никого, двинулась дальше.
Калой следил за ней, притаившись за валуном. Вот Зору остановилась совсем рядом.
— Козы целы, — сказал он так, словно продолжал начатый разговор.
Девочка вздрогнула.
— Притаился тут, как барс!.. — смутилась она.
— Разве тот, из которого «сделали курицу», может превратиться в барса?
Зору смотрела на него и о чем-то думала.
Когда-то все начинают думать. Кто раньше, кто позже.
— Устала я, — сказала она, глядя прямо в его глаза, — хотя от Эги-аула до этих гор гораздо ближе, чем отсюда до пашен Гойтемира.
Калою казалось, что на него смотрит кто-то взрослый.
— Причем здесь пашни? До Ассы еще дальше… Хочешь садись, не хочешь — твое дело…
Зору села, натянув на колени платье и обхватив их руками.
— Вчера ночью был пожар, — начала она. — Сгорел ячмень Гойтемира. На том самом поле, на котором…
— Из меня сделали… — хотел докончить Калой, но она опередила его.
— …на котором вы хотели пахать… Гойтемировы сказали, что это сделал Гарак… Они потребовали, чтоб вы уплатили им за все…
Положив голову на колени, она сбоку взглянула на Калоя, увидела, как он побледнел, и заметила на его ногах несколько глубоких свежих ссадин. Калой молчал.
— Ты где так ободрался? — спросила Зору.
— За твоими козами на скалы лазил…
— И ресницы там подпалил?..
— Костер разжигал…
— А чем же ты костер разжигал? Ведь огниво, что дал тебе мой отец, нашли на гойтемировском пожаре…
Калой вскочил. Встала и Зору. Взгляд Калоя был страшен. Зору попятилась.
— А может быть, это твой отец велел мне… там потерять его?..
Зору молчала.
— А огонь я ножом высекаю! — в руках у Калоя появился огромный складной нож с черенком из рога косули. — Болтаешь? Когда всем аулом лес рубили, что сказал твой отец, помнишь?
— Помню, — тихо ответила Зору.
— Что помнишь?
— Кто выдаст, тому язык отрезать…
— Не забывай!..
Калой повернулся, сунул нож в карман и, вскинув на плечо суконную накидку, направился к пещере.
— Тебя зовет Гарак. Начали жать ячмень…
Калой, ничего не ответив ей, пошел к аулу.
Своих он застал за работой. Они жали ячмень и вязали снопы. Ему Гарак велел класть скирды. Через некоторое время Докки пошла покормить Орци. Гарак с Калоем остались одни.
— Весной Гойтемировы избили тебя? — тихо, чтоб жена не услышала, спросил Гарак сына.
— Да, — так же тихо ответил тот.
— А почему ты скрыл?
— Не хотел, чтоб ты с ними связывался.
Гарак помолчал. Только солома скрипела в его яростных руках, когда он загребал ее в жменю и срезал серпом.
— Гойтемир нашел на своем поле огниво, которое подарил тебе Пхарказ…
Калой выпрямился. Посмотрел на отца. В спокойных глазах подростка была решимость.
— Ты хотел сказать, отец, на нашем поле?
Гарак с удивлением взглянул на него, впервые заметив, как он вырос, как раздались его плечи и силой наливается шея. Каким мужским становится взгляд! Он больше ни о чем не стал его спрашивать. Он понял: теперь Калой уже не соврет… А правду ему страшно было услышать.
