перепрыгнул на крышу первого вагона. Там стоял укреплённый на треножнике пулемёт «максим», за которым сидел на седле подхорунжий Трофимов. Рядом стоял ящик с патронной лентой и на втором седле восседал Иван, очень гордый тем, что ему доверили быть помощником стрелка-пулемётчика.
Илька передал приказ командира. Подхорунжий кивнул и поводил стволом пулемёта из стороны в сторону, проверяя лёгкость хода. Иван поддержал ленту, чтобы не перекосило.
Илька завистливо вздохнул: он ведь тоже на одной из стоянок отряда учился стрелять из пулемёта и мог бы быть сейчас на месте Ивана.
Иван заметил и сказал:
– Давай, давай, кандыбай отсюдова. Командир, поди, заждался.
– Ну ты не больно-то иванись. Держись за стойку, чтоб не сдуло.
Илька довольно засмеялся – последнее слово-то осталось за ним! – и помчался обратно на паровоз.
Вот-вот должно было взойти солнце. Но и без него хорошо различалось всё, что творилось на станции.
Колокол своё дело сделал. Вся платформа перед одноэтажным строением вокзала заполнилась вооружёнными людьми – солдатами в военной форме и разномастно одетыми боксёрами. Первые были с винтовками, вторые имели на вооружении косы, вилы, топоры, рогатины и небольшое количество ружей.
Из толпы раздались выстрелы. Пули цзинькнули по железным бокам паровозного котла.
– Фёдор Кузьмич, Лань, – встревожился Вагранов, – давайте в будку к машинисту. От греха подальше.
– Они там прыгают на рельсы, хотят нас остановить!
Боксёры действительно начали спускаться с платформы на рельсы, и поезд явно замедлил ход.
– Ты что, спятил?! – закричал Вагранов машинисту, врываясь в будку. – Ходу! Ходу!
– Люди же там, – усатый машинист показал рукой. – Задавлю!
– Люди, твою мать?! Люди?! Хочешь, чтоб они нас на куски порубили?! Ходу, я сказал!
Машинист так резко передвинул рычаг тяги, что колёса паровоза с визгом провернулись, но тем не менее скорость возросла. Осознав, что поезд не остановится, толпа на рельсах с криками рассыпалась в стороны, отдельные повстанцы попытались цепляться за ступеньки и выступающие части вагонов, но, проволочившись пару сажен, разжимали руки и падали вниз лицом рядом с безучастно крутящимися колёсами. Кто-то попадал и под них – раздавались отчаянные вопли. С платформы палили из ружей.
– Фантасмагория, – сказал Вагранов Саяпину, прячась от случайных пуль за какой-то железной стойкой.
Фёдор не ответил, только сверкнул глазами:
– Илька! Марш к подхорунжему! Почему, мать его перетак, не стреляет?!
И тут заработал «максим». Как будто кто-то прошёлся палкой по деревянным рейкам ограды палисадника. Тра-та-та-та… и снова тра-та-та-та… тра-та-та-та…
Половина поезда уже миновала станцию. Выглянув из будки назад, Фёдор увидел, как падают словившие пулю солдаты и боксёры, как убегают, давясь на выходе с платформы, те, кто надеялся спастись. Но были и те, кто не растерялся. Несколько человек откуда-то выкатили полевую пушку, засуетились вокруг, заряжая и наводя. А пулемёт, как на грех, замолчал.
«Что ж ты, Прохор, зеваешь? – подумал Фёдор. – От снаряда не убежишь!»
– Ленту меняет, – словно подслушав, сказал над ухом Василий. Он стоял за спиной и тоже глядел на удалявшуюся платформу. – А может, патроны бережёт. До пушки уже далековато. Никого не подстрелишь.
Пока Вагранов говорил, поезд вышел за пределы станции, но китайские солдаты всё-таки зарядили пушку и выстрелили. Свиста снаряда никто не услышал, а вот взрыв увидели все – почти рядом с паровозом. Огромным чёрным кустом взметнулась земля вперемешку с щебёнкой полотна дороги, хлестнула по эшелону. Паровоз дёрнулся, словно отпрыгнул, но остался на рельсах, проскочил опасное место и протащил весь поезд.
– Илька! – заорал Фёдор. – Марш на второй паровоз! Пущай прибавят ходу!
Илька, едва успевший вернуться от Трофимова, помчался по крышам вагонов, перепрыгивая пропасть между ними. Он не боялся, про опасность не думал, главное – успеть!
Успел: скорость поезда ощутимо возросла.
Второй снаряд взорвался по другую сторону линии.
– В вилку берёт, – сказал Вагранов и пояснил Фёдору: – Я служил в армии, поручик артиллерии. Третий будет наш.
Однако третьего не случилось: дорога повернула направо, и поезд скрылся в лесу.
– Ухх, проскочили! – Фёдор перевёл дыхание и одобрительно похлопал машиниста по плечу.
Тот кивнул на кочегара, который всю дорогу колдовал у топки, подбрасывая туда поленья и шуруя угли длинной кочергой:
– Ему спасибо говори. Без Пантелея далеко б не ушли.
– А без Мишки – куда? – разогнулся кочегар и послал щербатую улыбку выглянувшему с тендера помощнику, подававшему дрова. – Вот он, герой!
– Всем спасибо, – сказал Вагранов. – Сегодня все герои! Вон и Илька – молодчина!
Казачок, уже вернувшийся с хвоста поезда, приосанился, довольный.
– А что дальше, Василь Иваныч? – спросил Фёдор. – Куды мы теперь?
– Через двадцать вёрст – Яньшунтунь, потом Сяохаоцзы и ещё пять-шесть станций до Сунгари. Они по плану через каждые двадцать пять вёрст, через десять-двенадцать – разъезды…
– И везде могут быть засады, – мрачно сказал Фёдор. – А потому нужна разведка. Будем останавливаться.
Подробная телеграмма начальника Квантунской области вице-адмирала Алексеева легла на стол императора вместе с пояснительной запиской военного министра.
От обилия китайских названий городов, между которыми с боями передвигались русские войска, от перечисления потерь и разрушений, от цифр жертв и убытков у Николая Александровича зарябило в глазах, и он со стоном человека, доведённого до отчаяния, откинулся в кресле. Подумал: ворон, что ли, пойти пострелять? Какоеникакое, а всё же отдохновение. Однако вспомнились слова Ламсдорфа об исторической миссии, проснулось задремавшее было в потоке неотложных дел самодовольное чувство исполнителя этой миссии (кому ж, как не самодержцу великой России её исполнять!), и стало даже легче дышать. Он и в самом деле глубоко вздохнул и отодвинул телеграмму. Ох уж этот вонючий Китай! Вспомнилось, как девять лет назад, будучи в Благовещенске, в один из дней страшно утомительного кругосветного вояжа проплывал вдоль китайского берега на пароходе с напыщенным названием (кажется, «Муравьёв-Амурский», а впрочем, неважно). Там ещё деревушка была, то ли Сахалин, то ли Сахалян – сама маленькая, куча мазанок, а народу на берег высыпало – туча тучей! Несмотря на проливной дождь и ветер, от этой толпы доносился препротивный запах – этакая смесь прогорклого масла и жареной рыбы. (С чего на ум пришло подобное определение противности, Николай Александрович и сам не знал. Правда, он не считал себя гурманом и мог иногда довольствоваться весьма скромной пищей, вроде чёрного хлеба с яйцами и молоком или даже квасом, но о прогорклом масле и его запахе понятия не имел. Слышал, вероятно, от кого-то, не более того.) Китайцы что-то кричали, махали цветными тряпками, многие складывали ладони лодочкой и приседали – выражали, наверное, особое почтение. Цесаревич тоже им помахал с капитанского мостика, что вызвало
