Поэтому Цвейг может смотреть на Северное море каждый день, каждый вечер. Огни казино освещают его комнату, отчего море перед ним еще темнее.
* * *
На следующий день рано утром приходит письмо от Рота – в конверте записка, в ней всего несколько строк. Любовное излияние, написанное ночью: «Дорогой любезный друг, в манере девочек-подростков и гимназистов хочу сказать вам, как же вы были добры ко мне сегодня, с отелем и всем остальным, и вот я говорю вам это так, как сказал бы в восемнадцать лет, когда я не решился постучать к вам, в вашу квартиру в Вене. Я благодарю вас за эту частичку моей юности и за возможность наслаждаться не только бегло изреченным, но и написанным. Ваш Дж. Р.».
Возможно, прошлым вечером Рот наконец-то рассказал своему другу историю о несостоявшемся визите восторженного ученика к Цвейгу. О том, как он стоял перед дверью в жилете, галстуке и высоком белом воротничке. Стефан Цвейг узнал о молодом коллеге лишь тринадцать лет спустя, когда Альфред Байерле, замечательный мастер художественного чтения, подарил ему книгу Рота «Дороги еврейских скитаний» – истории о евреях Восточной Европы, бедных и в большинстве своем узнаваемых с первого взгляда, которые приезжают на Запад и там становятся «проблемой», именуемой «гостями с Востока», изрядно смущающими их ассимилированных родственников, западных евреев.
Истории о мире, откуда был родом и сам Йозеф Рот, о положении евреев в Советском Союзе, об эмиграции в Америку: «Многие уезжают, повинуясь инстинкту, сами толком не зная зачем. Их влечет смутный зов чужбины или же внятный зов устроившегося родственника; желание посмотреть мир, вырваться из тесноты родного угла, стремление действовать, пробовать свои силы. Многие возвращаются. Многие навсегда остаются скитальцами. У восточноевропейских евреев нет родины, но родные могилы – на каждом кладбище. Многие богатеют. Приобретают влияние. Творчески осваивают чужую культуру. Многие теряют себя и свой мир. Оседают в гетто, выбраться из которого смогут только их дети. Большинство дают Западу по меньшей мере столько же, сколько берет Запад у них. Иные дают Западу больше, чем он дает взамен. Как бы то ни было, право жить на Западе имеет каждый, кто принес себя в жертву, приехав сюда» [67].
Цвейга, западного еврея, эта книга настолько тронула, что он отправил Йозефу Роту письмо, в котором хвалил книгу и благодарил за то, что он написал ее.
Это было началом их дружбы, не в последнюю очередь еще и потому, что Йозеф Рот не ограничился благодарностью за письмо человеку, которым давно восхищался, но немедленно стал возражать ему: «Вы говорите, что евреи не верят в жизнь после смерти – я не согласен с вами. Но это спор, требующий много времени и места».
* * *
В конверте, полученном этим утром, Стефан Цвейг находит не только записку, но и полностью исписанный лист, без заголовка. То самое «написанное», что признательный Рот присовокупил к своей благодарности ему за дружбу. Начинался текст так: «В день девятого ава евреи собрались на кладбище, как велел обычай. Некоторые читали Кинот, плачи. Каждое слово в них было горьким и жгучим, как слеза». Далее Рот пишет о надгробиях, надписях на них, о высеченной меноре, «свидетельствовавшей о том, что под этой плитой покоится прах еврея, который когда-то жил, чувствовал, думал, постигал, видел и шел по миру с мудрым сердцем, заботливыми руками, ясным умом, светлым взором, уверенной поступью. Он сам был светочем в Израиле, поэтому могилу его украшает светильник». Он также описывает легкую печаль, которая охватывает молящихся по мере того, как день девятого ава медленно клонится к закату. Заканчивался текст словами: «Они уже закрывали книги, уже подумывали уходить. Вдруг донесся тихий, унылый скрип древних кладбищенских ворот. Кто бы это мог прийти или уйти? Но ворота были заперты!»
Стефан Цвейг читает и перечитывает этот текст, и его переполняет благодарность. Как раз то, чего ему так не хватало, недостающее звено – день великого траура на еврейском кладбище в Риме между опрокинутыми надгробиями перед тем, как откроются ворота и пришелец сообщит о новом похищении меноры. Рот написал это для него, и Стефан Цвейг вставляет текст в свою легенду, слегка изменив интонацию, мелодию, превратив в собственный. «В самый печальный день года, в день разрушения Храма, девятого ава, в этот приснопамятный день, который сделал их отцов бездомными и рассыпал, словно соль, по всем странам света, евреи Рима, собравшиеся за городом, по обычаю…» [68] Он пишет о могильной плите с изображением меноры, означавшим, «что здесь вечным сном спит мудрец, который и сам был светочем в Израиле». И наконец: «День великого горя, девятое ава, медленно клонился к вечеру, и приближался час последней молитвы, когда заскрипели ржавые ворота…»
В каком-то смысле эта книга станет их общей, историей о вечном бегстве и вере в то, что есть место, которое хранит тайну, где евреи всего света могли бы жить в мире. С согласия Вениамина изготавливают копию меноры, именно копию потом выкрадут, и она навеки исчезнет, но для подлинной меноры он задумал нечто особенное: «Пусть Господь, только Он, и никто другой, решает судьбу светильника. Все, до чего я додумался, это – закопать светильник, чтобы воистину сберечь его. Но кто скажет, как долго он пролежит в земле? Может быть, Бог навеки оставит его во тьме и обречет наш народ на вечное рассеяние и блуждание. А может быть – я надеюсь на это всей душой, – Богу будет угодно, чтобы народ наш вернулся на родину». И далее Цвейг добавляет (и, возможно, этим возвращает свой долг другу Роту и его вере в жизнь после смерти): «Не заботься о том, что будет, предоставь это Богу и времени. Пусть он считается пропавшим, наш светоч! Значит, мы, кому известна тайна, мы прожили жизнь не зря! Ибо в отличие от земной плоти золото не исчезает в лоне земли, как не исчезнет имя наше во тьме времен. Пребудет одно, пребудет и другое. Давай же верить, что он восстанет из могилы и когда-нибудь вновь воссияет нашему народу, вернувшемуся на родину. Ибо, только сохранив веру, мы сохраним себя в этом мире».
Эта мольба своим появлением обязана Роту. Мольба, рожденная верой и надеждой на окончание бегства, в том числе их бегства – Цвейга, Рота, всего их маленького сообщества здесь, у моря. Что будет, когда лето закончится? Оно медленно клонится к закату.
В тексте, присланном Цвейгу, Рот писал: «Было уже позднее лето, очень старое, очень уставшее лето, накануне осени. Само лето напоминало старого еврея и, казалось, тоже хотело отдохнуть на кладбище. Оно было кротким, благодушным и излучало золотую мудрость».
* * *
Через пару дней вся компания снова вместе. Все загорелые, смуглые, кроме Рота, заклятого врага солнца. Они снова сидят в Café Flore, перед ними море и пляжные кабинки. Кристиана Толлер демонстративно вяжет, Гизела Киш смеется по любому поводу и без повода, Лотта Альтманн молчит, и только по ее тихому кашлю все замечают, что она еще здесь, Шахматный Лис смотрит на море, Стефан Цвейг сидит между Лоттой и Лисом, дымит и слушает Эгона Эрвина Киша, тот рассказывает об Испании, борьбе коммунистов, о последних сводках с фронта, Артур Кёстлер говорит о намеченной командировке, которая приведет его в штаб-квартиру Франко. Эрнст Толлер ведет по нему перекрестный огонь, впрочем, без фанатизма, но тем паче громко, задорно и решительно. Кестена и Гизелу Киш забавляет ретивая перепалка мужчин, вязание Кристианы, молчание Стефана Цвейга. Ирмгард Койн вывела Йозефа Рота из темного угла на свет, пьет с ним, и всякий раз, когда он отпускает по поводу компании что-нибудь язвительное, она, кажется, на мгновение колеблется. Ей хотелось бы быть и на стороне фанатичных коммунистов, и безобидных, ни во что не вмешивающихся насмешников. Но она с ним, и его неверие – ее неверие, хотя она знает, что его религия, его монархизм – тоже всего лишь бегство, дверь, которая для нее отнюдь не открыта. Этим вечером в Café Flore те же смех, споры и недосказанность. Но сдержанней, чем в начале лета. Надежда несколько подтаяла. Несмотря на Испанию. Из-за Испании. Несмотря на немецко-австрийское соглашение [69] или благодаря ему. И несмотря на предолимпийское затишье в Германии и Берлине. Еще одно лето проходит – и решительно никакого перелома, никаких признаков того, что господство фашистов в Европе подходит к концу. Во всяком случае, не этим летом и не в этом году, а для многих и не в оставшиеся им сроки жизни.
