— Фегей пал в бою от руки греческого царя!
Казалось, будто отец находит успокоение в этой мысли, но было видно, что несчастье состарило его на десять лет. Мы говорили около часа. Я пытался утешить старика, но вся глубина его чувств выразилась в странном требовании, которое он мне предъявил. В нескольких словах оно сводилось к тому, чтобы я снял доспехи и больше не участвовал в сражениях.
— Неужели, отец, ты советуешь мне играть роль труса? — изумленно спросил я.
— Ты отлично знаешь, Идей, что сын Дара не может быть трусом. Я всего лишь торговец, хотя и исполняю обязанности жреца, и мои кости трещат от старости, но тем не менее я носил оружие в первые три года осады. Разве не мое копье сразило Амикла? Но сейчас я потерял одного сына и не хочу потерять последнего.
Царь Приам[17]] с его пятьюдесятью детьми может себе позволить быть расточительным. А кроме того, разве я не слышал, как ты смеешься над этой войной и ее целью? Ты должен радоваться возможности не участвовать в ней.
— Конечно, эта война с самого начала была нелепой, и мне не хотелось умирать за то, чтобы этот болван Парис[18]] мог оставить при себе свою женщину. Но я не стану поступать недостойно, да и как могу я бросить оружие, когда Троя нуждается в каждом воине?
Отец улыбнулся:
— Мой умный Идей задает такой глупый вопрос! Сын мой, Троя нуждается не только в тех, кто носит оружие.
Завтра караван с шелком отправляется во Фтию[19]].
— Это не по мне.
— А как насчет гарнизона у Скейских ворот?
— Нет. Либо я буду сражаться, либо нет. Полумеры мне не нужны.
Услышав мой вторичный отказ, отец задумался.
— А что ты скажешь насчет поста вестника во дворце?
— Во дворце Приама?
— Разумеется.
— Но это невозможно, — возразил я. — Пост занят Ялиссом.
— А если бы я мог добыть его для тебя?
— Я бы с радостью его принял.
— Клянешься Зевсом?
— Такая клятва для меня ничего не значит.
— Знаю. — Лицо отца помрачнело. — Отрекаться от богов дурно, сын мой. Но не будем сейчас об этом спорить. Значит, ты обещаешь? О, Идей, я бы не вынес потери моего последнего сына! Этот пост будет твоим.
Где мой жезл и плащ? Я повидаюсь с Антенором и вернусь через час.
Отец удалился. Оставшись один, я сел на мраморную скамью и задумался. Мне было нелегко сосредоточиться, так как у меня из головы не выходило распростертое на земле тело убитого брата.
Впервые для меня стала очевидна вся серьезность девятилетнего противостояния между греками и жителями Троады[20]], которое до сих пор казалось мне нелепой шуткой. Но теперь мой любимый брат Фегей ушел навсегда, а это было более чем прискорбно. Мысли о нем одолевали меня более часа, пока наконец я не заставил себя переключиться на настоящее и подумать о будущем.
Я не слишком надеялся на успех отцовской затеи.
Пост вестника уже три года принадлежал Ялиссу, считавшемуся одним из самых любимых сыновей царя Приама. Мне казалось невероятным, что его лишат этой чести по просьбе троянского торговца — пусть даже такого богатого и видного, как мой отец.
К тому же отца уже удостоили почетной должности жреца Гефеста[21]].
Что же мне делать? Вернуться к сражениям, к утренним походам в храм и нелепым жертвоприношениям богам, к безнадежному и бесконечному противостоянию? И все из-за того, что Менелай[22]] не может отказаться от женщины, способной сбежать с молодым повесой вроде Париса!
Боги Олимпа![23]] Кому нужна такая жена? Любой здравомыслящий человек радовался бы, избавившись от нее.
Я много раз видел Елену[24]] — мы называли ее Елена Троянская, чтобы позлить греков, — в храме, на улице, в коридорах дворца, на Скейских башнях — и никогда не мог понять, что Парис и Менелай в ней нашли. Но у каждого свой вкус.
Клянусь Зевсом, если бы я не помнил фессалийскую[25]] девушку, прекрасную, как Брисеида…[26]]
— Идей, сын мой! Ты — вестник!
Это был голос моего отца. Он вошел во двор, опираясь на посох и тяжело дыша.
Я в изумлении вскочил на ноги:
— О чем ты, отец?
— Ты — вестник во дворце царя Приама. Я виделся с Антенором, а ты знаешь, каким он пользуется влиянием. Этот пост твой.
Я уставился на него, не веря своим ушам:
— А как же Ялисс?
— Ялисс рад возможности выйти на поле битвы. Все улажено.
— И когда я должен заступить?
— Завтра. С появлением колесницы Феба-Аполлона[27]]. Времени мало, сын мой, а сделать предстоит многое. Нужны мантии, расшитые золотом, и много других вещей. Пойдем, Идей, надо торопиться.
Рано утром, на четвертый день после смерти брата, я обнял отца на прощание, вскочил в позолоченную колесницу и приказал вознице:
— Вперед!
Я надолго покидал отчий дом, чтобы занять место во дворце Приама в качестве царского вестника.
Оглядываясь назад, покуда дом был виден, я не переставал думать о прошлом. Мысль о смерти Фегея сделала расставание еще более тяжким, ведь мой престарелый отец остался в одиночестве. Но я знал, что он не ропщет, ибо, будучи истинным троянцем, ставит честь семьи превыше личного счастья.
Назначением на пост царского вестника гордилась бы любая семья. Это делало меня приближенным к царю.
Мои обязанности ничем не отличались от обязанностей вестника в обычном богатом семействе. Все царские пергаменты — гражданские, военные и религиозные — находились на моем попечении. Распоряжения о празднествах и жертвоприношениях, касающиеся семьи царя Приама, должны были передаваться мною жрецам. Все военные приказы также проходили через меня, кроме тех, которые отдавались на поле битвы.
Мне неоднократно приходилось бывать во дворце, но только сейчас я обратил внимание на все его великолепие. Здание из белого мрамора, сверкающего на солнце, тянулось к небесам, наполняя меня благоговейным восторгом.
Когда мы проходили мимо стражников со щитами и копьями, стоявших у внешних ворот, они отсалютовали нам. В следующую минуту мы оказались в начале длинного коридора из желтого мрамора, по бокам которого высились колонны из яшмы.
Пройдя по нему к подножию главной лестницы, также из желтого мрамора, мы поднялись в верхний коридор, приведший нас в зал, где должна была состояться церемония введения в должность.
Признаюсь, я был немного испуган. Блистательное общество, собравшееся в мою честь во главе с восседавшими на троне царем Приамом и царицей Гекубой[28]], само великолепие огромного зала объясняли мое смущение. Массивные мраморные колонны, тянущиеся во всю длину, разделяли помещение на четыре широких ряда. Стены из белого мрамора окаймляли резные украшения из золота. На дальней стене, где находился трон, свисали шелковые занавеси, расшитые золотом и увенчанные балдахином над головами Приама и Гекубы.
Быстро оглядевшись, я увидел всех знатнейших жителей Трои. По их лицам было легко догадаться, что церемония не доставляет им особого удовольствия.
Приам к старости стал обнаруживать чрезмерное пристрастие к показной пышности, и хотя они склонялись перед его желаниями и капризами, но не испытывали от них радости.
Я заметил, что Рез[29]], царь фракийцев, недовольно хмурится, а Гектор нетерпеливо вышагивает взад-вперед между двумя исполинскими колоннами. Парис и Гелен[30]] украдкой усмехались, несомненно обмениваясь шутками на мой счет.
Сбоку стояли дочь Приама Поликсена[31]] и жена Гектора Андромаха[32]], слева от них, рядом с царицей Гекубой — ее дочь Кассандра[33]], как всегда с торжественным выражением лица, а чуть поодаль — та, кто явилась причиной смерти столь многих греков и троянцев и кого избрала судьба в качестве орудия разрушения Трои: Елена Аргивская[34]].
Она стояла под длинным отрезом материи, на котором были вытканы подвиги Геракла[35]] и чья тень частично скрывала ее лицо. Рядом с ней не было никого. Троя, чувствуя, что обязана своими бедами гибельному присутствию этой женщины, избегала ее.
Изгибы высокой, стройной фигуры угадывались под складками белого одеяния; золотистые волосы были собраны в тяжелый блестящий узел; во взгляде ощущалось холодное высокомерие, странным образом сочетающееся с призывом к сочувствию. Хотя Елена была рождена красавицей и всегда окружена роскошью и великолепием, я чувствовал, что она, по сути дела, несчастная изгнанница, и испытывал к ней жалость.
Возможно, скромному вестнику не подобало жалеть Елену Прекрасную, но эмоции возникают сами собой.
Сама церемония выглядела бессмысленной — было ясно, что Приам собрал всех присутствующих только ради удовольствия посмотреть на них. Он пробормотал несколько слов, и по зову Антенора я подошел и склонился перед троном. Царь проделал руками таинственные пассы в воздухе, напевая себе под нос, вручил мне жезл из прутьев и свиток пергамента — символы моей новой должности, после чего представил меня собранию и подал знак расходиться.
