— Здесь, сын мой, принял ты крещение. Сам владыка Мартирий впервые возложил тебе на чело крестное знамение. Токмо княжичи да младенцы бояр именитых чести оной удостоены были да еще ты. Князь Всеволод Юрьевич принял тебя на руки свои из купели и Романом нарек тоже.
— Почто не сказывал мне об этом ранее?
В голосе сына Федор Афанасьевич уловил укор и потому, обняв его за плечи, тихо произнес:
— Поначалу ты мал был, а потом я сам не захотел тебе говорить о том. Понимать должен: не под свист половецких плетей мне о чести великой рассказывать… — Помолчав, он предложил: — Войдем в храм божий, возблагодарим Всевышнего о возвращении в отчину.
Пройдя галереей, они вошли в храм. Тонкие столбы легко поддерживали своды собора, через двенадцатиоконный купол струился солнечный свет. Фрески таинственно проступали сквозь стены. Богослужебные сосуды и вся храмовая утварь, стоявшая на подставках и в нишах, были украшены драгоценными камнями и жемчугом. Лики святых, взиравшие с икон на вошедших, вопрошали: «С чем пришел ты, человече?» Пол собора был вымощен разноцветными майоликовыми плитами, и потому каждый шаг эхом отдавался в полупустом храме. Молящихся было немного, служба уже прошла, но людской дух и сладковатый запах ладана пьянили голову.
Возле одной из икон преклонили колени.
Князь Всеволод Юрьевич вышел из гридницы [14] на высокое крыльцо, обвел властным взглядом склонившую головы толпу просителей и, не торопясь, сел на столец [15] .
— Постарел князь… серебро в бороде, да и волос на голове с проседью, — тихо, склоняясь к самому уху сына, проговорил Федор Афанасьевич. — А стать-то какова! Заматерел! Ему, как и мне, сорок пять от роду, но выглядит орлом. Вон очами-то как зыркает, будто стрелы мечет.
Всеволод Юрьевич был высок, широкоплеч, длинные волосы, стянутые узеньким ремешком на затылке, серебрились, серые глаза его, глубоко посаженные и прикрытые густыми нависающими бровями, смотрели изучающе, но, как показалось Федору Афанасьевичу, презрительно, а может быть, это ощущение появилось у него из-за резко очерченных складок у рта князя и плотно сжатых губ. Одет был Всеволод Юрьевич в льняную белую рубаху, поверх которой на золотой цепи висел крест.
Между тем князь, кивнув выжлятнику [16] , поманил пальцем стоявшего поодаль воеводу Степана Здиловича — мужика степенного, черноглазого и чернобородого, со многими шрамами на лице, одетого по-простому: в серый опашень [17] , подпоясанный широким кожаным поясом, на котором висел знатного вида меч, порты и сапоги. Ставший доверенным Всеволода после похода дружины княжеской на князей черниговских, изгнавших княжича Ярослава из Переяславля Южного, похода удачного, ибо град Серенск в наказание за непослушание был сожжен, воевода не спеша подошел, снял отороченную куньим мехом шапку, склонил голову.
— Ты мне надобен. Пройди в горницу. Там бояре Лазарь и Михайло Борисович меня дожидаются. Пожди и ты с ними. — Переведя взгляд на стоявшего перед крыльцом рыжеволосого, плутоватого с лица мужика, князь спросил: — Чего просишь, обель [18] ?
Упав на колени, мужик заголосил:
— Правды прошу, князюшко-батюшко, заступник ты наш, правды! Горшечник я — Степан Недоуха. Горшки леплю да на торг ношу. Верь мне, князюшко, мыто исправно плачу, как тобой заведено. А мытник [19] , песья голова, задумал меня извести: три раза на день мыто требует, грозится в поруб бросить. А надысь налетел, горшки перебил и меня зело потрепал. До сих пор дух сперает, как рукой обопрусь.
— Где ответчик? — строго спросил князь.
Рядом с рыжим на коленях застыл дородный, красномордый мужик.
— Послухов [20] пытали?
— Пытали, князь, — подтвердил тиун [21] . — Мытник глаз положил на Степанову женку, потискал ее малость, да та не далась. Вот он по злобе-то горшечника и донимал.
Князь сердито нахмурил брови и, глядя в толпу просителей, произнес:
— Степану Недоухе негодные горшки отвезти на двор мытника и взять с него плату как за целые, за побои же, нанесенные горшечнику, взыскать с мытника две ногаты [22] . Ответчика бить кнутом и лишить места. А этому рыжему, — кивнул он на улыбающегося горшечника, — тоже дать плетей, чтобы впредь за своей бабой досматривал и не кривил хитрую рожу свою.
Видя, как стухла плутоватая улыбка с лица горшечника, как, выпучив со страха глаза, он неистово начал креститься, стоявшие полукругом мужики и бабы расхохотались.
Суд княжеский вершился споро, тут же, чуть в сторонке, при честном народе.
Выжлятник было поднялся из-за стола, дабы огласить имя очередного просителя, как князь остановил его.
— Вот ты, — показал он рукой на Федора Афанасьевича, — подойди.
Приблизившись, купец поклонился поясно и посмотрел князю в глаза.
Всеволод Юрьевич, в свою очередь, пристально вгляделся в лицо Федора Афанасьевича, силясь вспомнить. Что-то смутное всплывало в памяти, но он раз за разом отбрасывал возникающие образы, пока не перевел взгляд на стоявшего в толпе Романа. Этот широкоплечий богатырь напомнил ему поход на половцев и меченошу Федора, пропавшего на чужбине. Князь порывисто встал со стольца и, шагая через ступеньку, приблизился к купцу.
— Глазам своим не верю… Ты ли это?! — воскликнул он, разводя руки для объятий. Федор Афанасьевич дернулся было ответить на порыв князя, но, сдержав себя, произнес:
— Я, князь! Меченоша и преданнейший слуга возвернулся под длань твою. Все эти годы стремился всем сердцем на родину, поклониться могилам пращуров, пройти по улицам града стольного, преклонить колена пред иконами соборов володимирских.
Голос Федора Афанасьевича дрожал, слезы радости искрились на щеках.
— Я рад тебе, друже! Слава Господу нашему, что довел свидеться, что оградил тебя от напастей, от смертушки.
Смущаясь, Федор Афанасьевич произнес:
— Благодарю, князь Всеволод Юрьевич, за заботушку, за слово благостное. Правда твоя, минула меня смертушка, но полона хлебнул я вдосталь. Прости, великий князь, что обмолвился об этом, душа изболелась на чужбинушке, по родным местам иссохся.
Подивился князь речи Федора, отстранился, в лицо вглядываясь.
— Изменился ты. Говоришь как по писаному. Видно, набрался уму-разуму в половецких степях.
— Не златоуст я, князь, прости, коли слово льется ладно, то душа пребывает в радости. — Федор Афанасьевич торопливо смахнул слезу и, обернувшись к Роману, поманил его взглядом. — Сам я, великий князь, не так силен, как ранее, потому вместо себя привел сына. Узнаешь ли?
Князь усмехнулся в бороду.
— Подойди! — И, смерив Романа оценивающим взглядом, растягивая слова, произнес: — В отца пошел, крепок! Вижу, нагулял силушку…
— Роман послужит тебе и мечом, и гуслями. Голос, что у Леля, — не без гордости произнес Федор Афанасьевич. — В песне не уступит самому Бояну.
— Что же, рад добру молодцу, вою могутному. Такие мне в дружине надобны. Благодарю! Порадовал! Приходи ко мне в вечер, поведаешь о своих странствиях, выпьем меду сладкого, вина из самой Византии. Да ты, как я вижу, не рад мне? — удивился князь, глядя на Федора, опустившего долу глаза свои.
— Счастлив я видеть тебя, великий князь, в здравии и встрече рад несказанно, но омрачает радость мою толика малая. Прости, князь, коли слова мои придутся не по душе: шел я в стольный град с подарками, с товаром, да люди твои мой обоз под Боголюбовом имали, людишек моих обидели.
— Вот как! — вскинул бровь князь Всеволод и, отыскав взглядом стоявшего на крыльце тысяцкого, приказал: — Немедля пошли человека в Боголюбово, чтобы обоз привел на мой двор. Коли напрасно людишек обозных обидели, накажи примерно мужиков боголюбских. Тебе же, Федор, — князь положил руку на плечо бывшего меченоши, — и сыну твоему Роману дарю я соколичий дом.
Ропот удивления прокатился по толпе мужиков и баб. Удивился щедрости князя и Федор Афанасьевич. Поклонившись поясно, он произнес:
— Велик твой дар, князь Всеволод Юрьевич, не по службе. Дозволь уж нам на своем дворе преклонить головы после пути долгого.
Ничего не сказав, князь поднялся на крыльцо и сел в кресло.
— Жить тебе, Федор, в соколичем, пока не отстроишься. Сгорел твой двор пять лет тому. На том месте, где стояла изба твоя, ноне боярин Никита Разум терем возвел. Так что не противься воле моей, а отыщи огнищанина [23] . Он тебе дом покажет и все, что необходимо, для жизни даст.
За длинным дубовым столом трапезников было немного. Во главе, все в той же белой льняной рубахе, в глубоком, обложенном медвежьим мехом кресле восседал Всеволод Юрьевич. По правую руку от князя сидели княжичи: Константин — старший из сыновей, Юрий — на три года моложе брата, далее рядом с дядькой Глебом сидел младший из княжичей, одиннадцатилетний Иван. Бояре и воеводы расположились по чину слева от князя, а в самом конце стола, ближе к выходу, примостились на лавке Федор Афанасьевич и Роман.
