— Мама, отпусти рубаху-то, — просил Святополк, стыдясь этой материнской поддержки. — Вон Ярку-то не держат.
— У Ярки своя мать есть, мне до него нет дела.
Жены великого князя Владимира Святославича всегда недолюбливали друг друга, ревнуя к мужу, и никогда вот так не собирались вместе. А если случалось двум-трем оказаться за одним столом, старались и не смотреть друг на дружку, и этим нередко веселили самого князя: «Эй, что вы надулись как мыши на крупу? А ну перегляньтесь». Ну и переглядывались, а что толку. Тут же и отворачивались.
Но ныне сошлись и даже будто не серчают, а вроде союз меж собой негласный заключили. Муженек-то их общий Владимир Святославич себе новую жену привез, царевну византийскую Анну, с которой уж и обвенчался, а старым женам велел забыть о нем: «Вы со мной не венчаны, стало быть, незаконные».
— Видела я эту царевну, — стрекотала Адиль. — Тоже мне красавица, ни спереди, ни сзади, доска доской. И на такую позарился.
— Он не на ее позарился, а на ее царскую кровь, — сказала Мальфрида.
— Мало ему королевен, царевну подавай.
Арлогия молчала, она не из королевен была, из простых греческих монашек, когда-то из-за красоты ее Святослав привез Арлогию сыну Ярополку в жены, после гибели которого она и перешла, по обычаю, к его брату Владимиру, став ему женой.
— Мама, смотри, смотри! — закричал Святополк, указывая на реку.
Там три человека, бросившись в воду, быстро саженками плыли к другому берегу, — ясно, от крещения бежали. Но за ними на лодийке погнались дружинники. А следом и вторая лодия двинулась.
— Догонят бедолаг, — молвила сочувственно Адиль. — Нашли время бежать. Коли не на воде, то на берегу поймают.
— Да ночью, сказывают, многие в дебри ушли.
— Что проку, не будут же там век сидеть. Владимир-то упертый, все равно своего добьется. Ему коли вожжа под хвост попадет — и вепря[7] переупрямит.
А там на воде, где-то на средине Днепра, догнали-таки беглецов, кого-то веслом огрели, кого-то за волосья ухватили и в лодию втащили. А один уныривать от погони почал, да, видно, силенок не рассчитал. Раз-другой нырнул, а после третьего и не появился. Утоп. Дружинники поозирались по сторонам, подождали — не вынырнет ли? Так и воротились с двумя беглецами. Потащили к князю. Но тот, как виделось с заборола, не стал наказывать — видно, пожурил лишь, но на всякий случай велел привязать их друг к дружке, одного за левую, другого за правую пуку. Так не уплывут…
— Арлогия, ты сызмала в греческой вере, — заговорила Мальфрида, — скажи, разве можно человека силком крестить?
— Нельзя. Надо с любовью и приязнью.
— А что ж ты ему не сказала об этом?
— Думаешь, он послушал бы? Да у меня он года три уже не появлялся.
— Не до тебя ему. Он в последнее время от Адильки не вылезает.
— Ну и что, — поджала губы Адиль, — я ему нравлюсь. Он уж и от царевны ко мне прибегал. И посадничество Станиславу хорошее дает.
— Где?
— В Смоленске.
— Ну и что ж там хорошего?
— Как что? Смоленск-то на пути в Новгород лежит, туда поедет, меня навестит. После царевны — у меня как в раю очутится.
— А Мстислава куда?
— Мстислава пока учиться оставляет, шибко успешен он в грамоте, а потом, сказал, хороший город ему даст.
— А твоему, Арлогия, он что дает?
— Святополка в Туров посылает.
— А мово Святослава в Овруч, — вздохнула Мальфрида.
— Ну, а чем плохо? Это ж ближе к Киеву.
— Ближе-то ближе, да реки там нет. Стало быть, без рыбы сидеть. Да и потом, древляне — народ опасный.
— С чего ты взяла?
— Как с чего? Не они ли князя Игоря растерзали?
— Ну это когда было? Боле сорока лет тому. Да, поди, от Ольгиной мести им по сю пору икается. Она их так прищемила, что и в двести лет не забудут.
— А что Рогнеда-то молчит? — спросила Адиль и тут же позвала: — Рогнеда!
— Ну чего?
— Ты что, княгиня, на нас, что ли, серчаешь?
— Нужны вы мне.
— Ты вон на царевну дуйся, — не унималась Адиль. — А мы и сами отлучены от ложа Володимирова. И куда ж он тебя отсылает? А?
Рогнеда молчала, гордость не позволяла ей болтать с Адилью. Но тут уж вступила Мальфрида:
— Ну чего ты молчишь, Рогнеда? Мы, чай, теперь ягодки из одного лукошка. Не таись.
— Он меня с Изяславом в Полоцк отсылает.
— Ба, на родину, значит?
— Да, на родину. К могилам отца и братьев.
— Стало быть, повезло тебе.
— Повезло, — усмехнулась горько Рогнеда.
— А Ярослава куда?
— Ярослава с пестуном-кормильцем в Ростов шлет.
— А Всеволода?
— А Всеволода на Волынь во Владимир.
— И ведь ты погляди, как он раскидал твоих-то, в самые разные стороны. Бессердечный, что и говорить, муженек наш…
Рогнеда на это ничего не ответила, но видно было, что вполне согласна с Мальфридой. Но Адиль возразила:
— А вы как думали? У него не десять сердец, одно. А одно на всех не поделишь.
— Это верно, — засмеялась Мальфрида, — ведь половину сердца ты себе уже ухватила, Адиль.
— Гладите, глядите! — чуть не хором вскричали княжичи, указывая на берег.
Там, тесня толпу киевлян к воде, бегали дружинники, заставляя народ раздеваться; тех, кто замешкается, подгоняли плетками.
И вот уж весь берег зажелтел обнаженными телами. Тут же последовал знак великого князя — взмах платком, — и дружинники, завопив «В воду, в воду!», стали теснить толпу к реке.
— Чем не купальская ночь, — заметила княгиня Мальфрида.
— Ночью-то не срамно, а днем… — отвечала Адиль.
— Нашему муженьку что ночь, что день — нет запретов.
Большинство лезло в воду с визгом, со смехом. Чей-то ребенок остался на берегу, дружинники, ухватив его, швырнули, как щенка, в воду. Ребенок с испугу заревел во все горло. И даже объявившаяся тут же мать долго не могла успокоить младенца.
А меж тем на мостках священники вознесли кресты и стали громко читать молитвы. Киевляне затихли, прислушиваясь и вникая в смысл молитв, они силились что-либо понять.
— Чего они говорят-то? — спрашивали друг друга.
— Сам не пойму.
— Это они Бога своего призывают, греческого.
— Чтой-то не видно его.
— А он, сказывают, невидимый.
— Эх, то ли дело Перун.
— Вспомянул тоже. Перун наш батюшка где-то уж на порогах каменных мечется. А греческий Бог, сказывают, на каждом кресте. Ишь, иереи их как молятся. Станут нас из воды выпущать, каждому по Богу дадут.
— Это что ж, всем дадут?
— Всем. Чтоб каждый, когда захотел, вынул его из-за пазухи и попросил чего ему надо.
— И даст?
— Сказывают, дает. Но не всем, а которые без греха. Безгрешным полную калиту насыпает.
— Золотых?
— А каких попросишь, таких и насыплет.
— Видать, неплохой Бог, ежели так.
— Все равно, братцы, Перун был надежней. И помогал, если схочет. Одно слово — свой бог. Что-то не глянется мне этот.
— Поглянется. Всыплет тебе князь сотню плетей — поглянется.
— Глянь, на забороле-то, никак весь его выводок высыпал. Небось их в реку не гонит.
— А че гнать, он их намедни в церкви крестил.
— Их так в церкви, а нас так в реке.
— Ежели таких, как ты, через церкву пропущать, так и за год не управиться. Кажный сверчок знай свой шесток.
Но вот с помостов донеслось вполне понятное всем:
— Крещаются рабы Божии во имя Отца и Сына и Святаго Духа-а…
— Выходи, крещеные, — весело вскричали дружинники. — Да поживей!
Выбегали киевляне на берег к своей одежке, отряхивались, фыркали… Не обошлось и без путаницы, кто-то не свои порты натянул, у кого-то сорочка пропала, сапоги куда-то подевались. Поднялся галдеж:
— Снимай мои порты! Ну!
— А мои где?
— Ищи. Живо вытряхивайся!
— Эй, крещеные, кто мою сорочку видал?
— А кака она?
— Зеленая.
— Побежала перекрашиваться. Гы-гы-гы.
— Отдайте мне сапог! Кто взял мой сапог?
Самые умные, кто путаницу предвидел, свою одежку узелком завязали да хорошо приметили. Они, выскочив из воды, быстренько к узелкам, развязали, оделись, обулись да и в город наладились.
— Куда вы, олухи? — останавливали их дружинники. — Подходите к иереям за крестами.
Кого-то завернули, но самые шустрые сразу прорвались к городу. Однако в воротах дружинники с оружием остановили:
— Окрещен?
— Окрещен.
— Кажи крест.
— Так я думал… — мялся шустрый.
— В это время ветер дунул. Вертайся к попу, получай крест.
Ничего не поделаешь, приходилось назад к берегу бежать крест нательный получать. А там уж к иереям очереди верстовые. Но и тут находились самые шустрые:
— Говорят, в Лядских воротах не проверяют.
Находились проворные, добегали до Лядских ворот. Но и там стражи приворотные с оружием стояли:
