— Спасибо вам, Аристарх Павлович.
— Не за что. Дай бог, чтоб на пользу. Провожать меня завтра не приезжайте. Не люблю проводов.
Он перекрестил своего преемника, потом обнял и троекратно поцеловал.
— Прощайте, голубчик. Всего не переговоришь, не поминайте лихом. Старики болтливы. Ну, с богом.
II. Январь 1910 года. По дороге из Жювези
По дороге из Жювези, маленького городка в окрестностях Парижа, катил закрытый автомобиль.
Прохожие попадались редко, хотя день выдался ясный, солнечный. Уже при въезде в город автомобиль обогнал группу велосипедистов, дружно накручивающих педали. Мелькнули лица мужчин, разрумяненные морозцем и скорой ездой. Один из них что-то весело крикнул вдогонку автомобилю, изо рта вместе с возгласом вырвалось облачко белого пара.
И снова пустая лента дороги со светлыми пригородными домиками за рядами ветел вдоль обочин. Теперь дорога шла по берегу Сены. Проехав немного по набережной, автомобиль повернул влево, на Национальный мост. Зимой оживленное движение по реке прекращалось.
Ярко раскрашенные лодки и барки с торчащими мачтами теснились у крайних быков моста, как диковинные стада.
Какой-то человек в одной жилетке, с непокрытой седой головой пробирался к берегу по лодочным скамейкам, бережно неся под мышкой пятнистую кошку. Отсюда, с моста, открывался вид на один из южных, рабочих районов Парижа — Гаре, район вокзалов. Над фасадами небольших старых домов с зеленоватыми ставнями возвышалась высвеченная солнцем, готически вытянутая колокольня церкви Нотр Дам де ля Гаре.
Дальше просматривался купол собора Де Грасе, и за этой панорамой в морозной дымке угадывался Большой город.
Автомобиль свернул направо и снова покатил по набережной.
У въезда на бульвар, прямо посреди мостовой, стояло такси с распахнутой дверцей, а возле — небольшая толпа.
Закрытый автомобиль поравнялся с такси и остановился.
Среди взволнованно переговаривающихся и жестикулирующих людей, по виду рабочих, в куртках и кепи, выделялась высокая женская фигура: маленькая меховая шляпа, вуаль, элегантная шубка, пышная муфта. Женщина заинтересованно разговаривала с кем-то, но со стороны, за спинами толпы нельзя было рассмотреть ее собеседника. Видна была только рука в коричневой перчатке, сжимающая рукоятку руля над помятым велосипедным колесом.
— Наталья Владимировна! — окликнули из закрытого автомобиля.
Женщина обернулась.
Крупная сетка вуали не скрывала ее молодого, свежего лица с широко расставленными глазами.
Она сразу узнала голос звавшего ее, заулыбалась и быстро пошла к закрытому автомобилю.
Кромов, в наглухо застегнутом военном плаще и русской офицерской фуражке, шагнул навстречу ей с высокой подножки.
— Алексей Алексеевич… Она протянула руку.
Он быстро склонился к ее руке и встревоженно спросил:
— Что случилось?
— Ничего особенного, дорожное происшествие.
— Сломалось такси? Такое меццо-сопрано, как у вас, надо оберегать от простуды. Позвольте предложить вам мой автомобиль.
— Благодарю. Я сейчас не могу. — Наталья Владимировна оглянулась через плечо. — Представляете, какой-то тип обгонял наше такси на своем авто, наехал на велосипедиста и даже не остановился! Я все прекрасно видела! Велосипедист успел соскочить, но велосипед сильно пострадал. Велосипедист оказался наш, русский, представляете? Я ему сказала номер автомобиля, хочу быть свидетелем… Чему вы смеетесь, Алексей Алексеевич?
Она снова обернулась.
Толпа успела разойтись.
Около такси стояли только двое: какой-то смуглый человек в синей блузе и велосипедист.
Рука в коричневой перчатке по-прежнему крепко поддерживала за руль помятую машину. Велосипедист был одет, как одеваются все велосипедисты. Твидовый пиджак, брюки гольф, заправленные в толстые шерстяные носки, грубые ботинки. Конец длинного шарфа пероброшен через плечо. Кепи с широким козырьком, сдвинутое к затылку, открывало чистую и мощную линию высокого лба; рыжеватые усы и округлый подбородок смягчали резко выступающие скулы. На вид велосипедисту было лет сорок.
— Благодарю вас, — отчетливо выговорил он, обращаясь к Наталье Владимировне и неясно произнося букву «р».
— Вы не берете меня в свидетели? — Вопрос Натальи Владимировны прозвучал обиженно.
Велосипедист улыбнулся. Улыбка, открытая, простодушная, мгновенно изменила его лицо. Резкие, суровые линии округлились, от глаз разбежались веселые морщинки.
В его глазах, темных, жгучих, слегка раскосых, вспыхнул озорной огонек.
— Не обижайтесь, пожалуйста. Свидетелей у меня будет предостаточно.
— А как же вы… — Наталья Владимировна указала на помятый велосипед.
— Бог с ним, с велосипедом, — весело откликнулся велосипедист, — погода прекрасная. Это же прелесть для прогулки пешком.
Он притронулся рукой в коричневой перчатке к козырьку кепи, прощаясь.
Наталья Владимировна пересела в закрытый автомобиль.
Когда автомобиль обгонял рабочего в просторной синей блузе, который помогал велосипедисту везти помятую машину, то велосипедист, отвечая Наталье Владимировне, приветливо кивнул ей вслед.
Наталья Владимировна Тарханова — молодая русская актриса — сидела в закрытом автомобиле, откинувшись на упругую кожаную спинку сиденья. Кромов — рядом.
— Я ездила в Жювези смотреть авиаполеты. Это фантастика! Вы тоже ими интересуетесь, Алексей Алексеевич?
— Интересоваться новинками техники входит в обязанности военного атташе.
В окне автомобиля уже проплывали центральные улицы и площади города.
Потом велосипедист напишет сестре из Парижа:
«Насчет велосипеда я думал было, что скоро получу вознаграждение, но дело затянулось. Сужусь. Надеюсь выиграть. Ехал я из Женевы, и автомобиль раздавил мой велосипед (я успел соскочить). Публика помогла мне записать помер, дала свидетелей. Я узнал владельца автомобиля (виконт, черт его дери) и теперь сужусь с ним (через адвоката). Ездить теперь все равно не стал бы: холодно (хотя зато хорошая зима, прелесть для прогулок пешком)».
И подпишется: «Твой В. У.».
Владимир Ульянов.
III. Сентябрь 1914 года. Накануне
Мальчишка-газетчик метался между прохожими и выкрикивал:
— Последние новости! Последние новости! Доблестные французские войска нанесли сокрушительное поражение проклятым бошам на реке Марне! Русские прорвали фронт на юго-востоке. Последние новости!
Заметив среди прохожих русского офицера, мальчишка устремился к нему:
— Купите газету, мосье! — И вдруг заорал на всю улицу: — Да здравствуют наши русские союзники! Да здравствует Франция!
Прохожие стали останавливаться. Образовалась небольшая толпа.
Офицер, улыбаясь, протиснулся сквозь толпу и скрылся за дверью русской военной миссии.
Пятеро русских и двое французов прилежно трудились за своими столами, когда офицер вошел в комнату.
Служащие представительства оторвались от дел и, разглядев полковничьи золотые погоны, встали по стойке «смирно».
— Здравствуйте. — Вошедший оглядывал стоящих за столами мужчин. — Садитесь, садитесь, господа.
Нарядный полковник остановил свой взгляд на широкоплечем блондине в унтер-офицерских погонах, явно выделяющемся строгой военной выправкой, и двинулся к его столу.
— Скажите, пожалуйста, полковник граф Кромов?.. — Рука, обтянутая белой замшевой перчаткой, повисла в воздухе в направлении к двери в кабинет атташе.
— Так точно, ваше высокоблагородие.
Полковник с улыбкой снова обратился к унтер-офицеру:
— Мне ваше лицо кажется знакомым…
— Так точно. Унтер-офицер ее императорского высочества Восьмого уланского Вознесенского полка Полбышев!
— А… — протянул полковник приветливо, но сразу было ясно, что он так и не припомнил ничего. — Садитесь же, господа, — повторил он и отошел от Полбышева.
Алексей Алексеевич Кромов в наброшенной на плечи шубе водил пальцем левой руки по бесконечной колонке цифр на листе бумаги, а правой щелкал костяшками больших канцелярских счетов. Он был настолько погружен в свое занятие за заваленным бумагами столом, что не заметил, как дверь в кабинет приоткрылась и заглянул нарядный полковник.
Кромов трудился, а гость рассматривал его, и по лицу гостя бродила улыбка.
Кромов поднял голову и сразу увидел гостя. И тогда гость тихонько запел:
Ласки не жди от далекой отчизны,
Слез за Мукден иль хвалы за Артур.
Встретят упреки тебя, укоризны,
Старый маньчжур, старый маньчжур.
Последние слова они пропели вместе, и гость ступил в кабинет. Крепко, дружески обнялись.
— Алексей, почти седой…
— Французы говорят: ничто так не старит, как годы. А мы говорим: седина в голову — бес в ребро.
