— Удивляюсь тебе, — отвечал я, внутренне смеясь над простодушием Аттилы. — Иные глупости так быстро и прочно застревают в твоей голове — где разыскать ту или иную податливую бабенку, о ком какие распускаются сплетни, и все такое подобное. А вот серьезные и важные вещи чаще всего влетают в тебя и принимают какой-то причудливый, недоделанный вид. Откуда ты взял, что Христа называют рыбой, прости Господи?!
— А разве нет? Значит, вы, сударь, просто не знаете. Уверяю вас, что он рыба, и все попы так говорят.
— Стыдись, Аттила, — осуждающе покачал головою я. — Мало того, что ты невежествен, ты еще кичишься своим невежеством и оспариваешь свое право на невежество. Как у тебя язык поворачивается говорить, что Христос — рыба! Ты слышишь звон, а не знаешь, где он. Так вот, запомни: рыба — лишь эмблема Христа. Ее использовали первые христиане, которым, в отличие от нас с тобой, нужно было скрывать от враждебного окружения свою принадлежность к Господу. Они боялись, что кто-то перехватит и прочтет их письма, и в письмах вместо имени господа ставили слово «рыба».
— Вот я и говорю, что чудно, — пожал плечом Аттила. — Почему же все-таки, не конь, не олень и не какая-нибудь другая хорошая живность, а именно рыба, которая, гляньте, несмотря на нашу умную беседу про нее, все равно не хочет ловиться!
— Потому рыба, что это была анаграмма, то есть, слово, составленное из других слов. Иисус Христос Сын Божий, Спаситель — а из первых букв этих слов получалось слово «рыба».
— Понятно, — сказал Аттила с растерянным видом.
— Что тебе понятно? — рассмеялся я.
— То-то и оно, что ничего не понятно, — ответил он. — Как из букв рыбы получится Иисус Христос? Ну, буква «бэ», допустим, «Божий», а из буквы «ы» — какое слово может на «ы» начинаться? «Ыысус» если только! Чудно!
— Расшифровщик анаграмм из тебя все равно не получится, — сказал я. — Э-э-эх! «Ыысус»! Как только язык поворачивается! Слово-то было по-гречески. Рыба по-гречески будет «ихтис», а по первым буквам получалось «Иисус Христос Тэу Ииос, Сотэр».
— Ах вот оно что! — сказал Аттила. — Интересный народ эти греки. Помните, у нас в Вадьоношхазе, жил один грек, no-прозвищу Пакля, и нос у него был точь-в-точь баклажан… Хотя нет, вы еще не родились, как он помер, перепившись пива. А правда ли говорят, будто греки и евреи — один народ, и потому они ни свинины, ни крольчатины, ни даже вот этой самой распропащей рыбы не едят?
— Полная ерунда. Греки все едят и они не евреи, а как и мы, христиане. Только не подчиняются папе. И они с евреями разных корней. А евреи и впрямь не едят ни крольчатины, ни свинины. А рыбу едят. Хотя у пророка Исайи есть слова: «И восплачут рыбаки и возрыдают все бросающие уду в реку…»
— Прав был тот пророк, — вздохнул Аттила. — В самый раз нам, сударь, с вами восплакать и возрыдать. Сочувственный это пророк Исайя. Жаль, что я читать не умею, а то бы и я читал Библию.
— Кто же тебе мешает выучить азбуку? Я охотно бы тебе помог.
— Да зачем мне? Что нужно, вы мне завсегда перескажете. У вас, сударь, не голова, а прямо кладовка Жирного Дьердя. Помните, у нас такой в Вадьоношхазе? Жив ли он? Того и гляди лопнет от жира. Все худые кругом, а он все жиреет.
— Да ведь и ты, по-моему, никогда худобой не отличался, — посмеялся я, кивая на брюхо моего оруженосца.
— Слава Богу, — сказал он. — А все-таки, с Дьердем не сравнить. Как не сравнить, сударь, здешнюю худую рыбалку с рыбалкой у нас, на Дунае.
— Ну вот и добрались! — ухмыльнулся я, но он, не замечая моей ухмылки, уже садился на своего любимого конька и начинал излюбленные упражнения в сравнительном анализе Вадьоношхаза и Дуная с другими реками и местностями мира:
— Как можно сравнивать! Разве у нас на Дунае может рыба настолько терять всяческое уважение к человеку, чтобы не ловиться на крючок больше часа! Нет, у нас такой нахальной рыбы не бывает. У нас она еще, слава Богу, помнит, что рыба для человека, а не человек для рыбы. У нас еще не успела завестись традиция, чтобы белое называть черным, а черное — белым, и все ставить с ног на голову, как, я гляжу, по всему миру делается. Видать, и впрямь, как говорит здешняя повариха Урсула, последние времена наступают и скоро конец света. Должно быть, как только в Вадьоношхазе станет, как везде, все сикось-накось, тогда и явится антихрист. Это… Запамятовал, какой нынче год у нас от Рождества Христова?
— Одна тысяча восемьдесят девятый.
— Нет, не то, а от тех пор, как сказал Господь: «Да будет земля и твердь, и всякие твари…»?
— От сотворения мира? Шесть тысяч пятьсот девяносто седьмой.
— Вот, это оно самое и есть, про что повариха говорила. Что когда будет шесть тыщь шестьсот шестьдесят шестьсотый год, тогда и придет антихрист. Тогда, наверное, уж и на Дунае рыба ловиться не будет, и ни птиц, ни зверей, а одни только железные пауки и тараканы. Сейчас уже чувствуется, что не те времена, а тогда и подавно. Говорят, что тогда и реки остановятся, а берега будут мимо них плыть.
— Я конечно, понимаю, — заговорил я, начиная закипать, — что повариха Урсула для тебя — высший религиозный авторитет, но позволю все же заметить тебе, уважаемый Аттила, что, во-первых, о грядущем дне Страшного суда в самом Евангелии сказано, что о том, когда он придет, не знает ни один человек, ни сам Иисус, ни ангелы, а только Господь Бог. Надеюсь, ты в своем богохульстве не дошел еще до отождествления поварихи Урсулы с Господом?
— Пока еще нет, — почесываясь, отвечал мой оруженосец.
— Какое счастье! А во-вторых, дорогой мой Аттила Газдаг…
Я не успел сказать, что там «во-вторых». Мало того, я сразу напрочь забыл, что там «во-вторых», ибо у меня самого берега побежали вдоль рек, а реки застыли, как вмерзшие. В эту минуту в отдалении я увидел девушку, входящую в воду реки. Она медленно входила, ласково разгребая ладонями волны и любуясь бликами солнца на поверхности воды. Даже издалека видно было, как великолепно выточена ее фигурка, как упруго и свежо это юное нагое тело. Длинные черные волосы спускались до пояса. Она посмотрела в нашу сторону и, поспешив нырнуть, поплыла легкими и сильными толчками, быстро отдаляясь от берега.
Аттила поначалу опешил, почему это его господин вдруг умолк на полуслове. Он терпеливо ожидал моих дальнейших наставлений и, внезапно перестав получать их, почувствовал острую нехватку. Но проследив за моим взглядом, он все понял, улыбнулся во всю ширину своей округлой физиономии и сказал:
— Правильно, сударь. В вашем возрасте обязательно нужно смотреть на купающихся девиц. Это такой уж закон. Я, бывало, в ваши годы так и шнырял по берегу Дуная в надежде подглядеть за ними, часами в кустах просиживал, чтобы только насладиться видом их прекрасных грудок и ягодиц.
Что говорить, я и впрямь был в том возрасте, когда не только при виде красивой девушки, а при одной лишь мысли о ней захватывает дыхание и дух заводится так, что кажется — вот сейчас и умрешь. Рыба, глупая болтовня Аттилы, Рейн, страшный суд — все мигом исчезло куда-то прочь. Лишь юное девичье тело, весело плывущее через реку, существовало для меня в ту минуту. Щеки мои пылали, а в груди крутилось Бог знает что, какой-то вихрь.
Достигнув чуть ли не середины Рейна, девушка раскинула руки, легла на спину и какое-то время показывала ослепительно голубому небу свои лицо, живот и груди, которые, как угадывалось мне, были необыкновенно хороши. В глазах у меня помутилось и захотелось броситься в воду и поплыть туда, к ней. Но она уже окунулась и стала возвращаться к берегу.
— Вот теперь-то самое время, сударь, подбежать во-он к тем кусточкам, спрятаться в них да подглядеть, как она будет выбираться на берег.
— Что ты говоришь такое, грубый индюк! — возмущенно ответил я Аттиле, который сам, как видно, не прочь был побежать прятаться в кустах. — Ты хочешь, чтобы я, благородный рыцарь, слуга самого императора Священной Римской Империи, прятался в кустах и подглядывал за девицами?!
— А хоть бы вы были самим императором, что в этом зазорного! — хлопая глазами, невозмутимо отвечал негодник. — Смею вас уверить, наш Генрих не приминул бы воспользоваться таким случаем, если и не такое за ним водится.
— Опять ты за свое, мерзавец! Вот уж дождешься, что я отправлю тебя, да не в Вадьоношхаз, а к отцу, чтоб он как следует наказал, тебя. А себе возьму в оруженосцы кого-нибудь из местных.
— Дело ваше, — вздохнул Аттила, — но разве ж кто-нибудь из местной швали сможет так обихаживать вас, сударь? Ведь нет. И вы сами прекрасно знаете это.
— Знаю, — сказал я. — Но вот нарочно, назло тебе поступлю так, как сказал. Пусть они не будут так заботиться обо мне, как ты, но зато мне не придется ежечасно, ежеминутно выслушивать от них всякие гнусные сплетни об особе императора, которому я служу верой и правдой. И ежели ты, горшок с горохом, не уважаешь господина, которому я предан, значит, не уважаешь и меня.
