— Ну вот, — проворчал Аттила, — мало того, что рыбалка не задалась…
— Знаешь что!.. — прорычал я и теперь уж точно вознамерился швырнуть его толстое тело в волны Рейна. Увидев, что решительность моя нешуточная, он забормотал:
— Разве ж я говорю что-нибудь против? Наоборот, вы поступили как подобает благородному рыцарю. Я как раз и хочу сказать, что шут с ней, с рыбалкой, раз она не задалась у нас сегодня как надо. И мне вовсе не жаль этих пяти жалких рыбешек. В особенности, если учесть, что вы сегодня будете пировать на свадьбе и мне принесете что-нибудь вкусненькое от великолепного пира. Еще я хочу сказать, сударь, что желаю вам как можно быстрее поближе познакомиться с этой девушкой. Ведь это она плавала там, вы обратили внимание, что это одна и та же девушка? Она просто чудо. Жаль только, что вы рыцарь, а она простая крестьянка и будет очень переживать, когда вы, натешившись, бросите ее. Но, с другой стороны, вспомните, сударь, что ваш прадед, Зигфрид фон Зегенгейм, в свое время женился на крестьянке и был с нею весьма и весьма счастлив.
Покуда он все это произносил, мне достаточно четко и ясно представилось, как он падает в воду, как барахтается, поднимаясь на ноги и вылезая на берег, и какое у него при этом жалобное и обиженное лицо. Мне хватило того, что я наказал его в своем воображении, и я отменил казнь.
Продолжать рыбалку мне уже не хотелось. Оставив Аттилу одного, я отправился туда, где купалась моя чудесная незнакомка, и сам искупался в том месте, словно плывя по ее следу мог еще ухватить остаток тепла ее юного разгоряченного тела. Во всяком случае, для моей поэтической натуры тут предоставилась почва, а точнее сказать — волна для пылких фантазий.
Я чувствовал, что образ девушки глубоко запал в мое сердце. В глазах так и мелькали ее тонкие босые ножки, бегущие в город на свадьбу императора. Вдоволь наплававшись, я выбрался на берег, вдохнул полной грудью, рассмеялся неведомо чему и вернулся к своему оруженосцу, который уже сматывал снасти, поскольку рыба так и не соизволила начать ловиться.
По пути в город, он старался говорить на темы, приятные мне, даже сказал что-то хорошее про Генриха, но все же один раз рассердил меня, когда со вздохом решился-таки и сказал:
— Все же, сударь, не такие уж мы с вами и богатые, чтобы раздаривать свое имущество. Не извольте гневаться, но я однако попрошу вас — заберите у нее хотя бы мешок назад, ведь он нам еще пригодится. Вот завоюете какой-нибудь город, тогда и раздаривайте мешки направо и налево. Но я уже вижу, как вы гневаетесь и потому умолкаю.
Хмурым видом я показал Аттиле, что очень недоволен его скупостью. С этим мы и вошли в Кельн через северные ворота.
Глава II. БРАКОСОЧЕТАНИЕ ГЕНРИХА И АДЕЛЬГЕЙДЫ
В полдень по всему городу стали ездить герольды в нарядных туниках, громко трубить в свои бронзовые и медные трубы и возглашать народу о начале свадебной церемонии, сзывая всех на площадь перед храмом Пресвятой Богородицы. Наряжаясь и приводя себя в надлежащий вид, я чувствовал в душе у себя нарастающее волнение. Звуки труб и голоса глашатаев, воодушевленные возгласы людей, спешащих по улице к месту торжества, суета Аттилы, старающегося, чтобы его господин выглядел как подобает действительному слуге его императорского величества — все это накаляло мою бешеную молодую кровь. А ведь сюда еще надо добавить предвкушение встречи с утренней незнакомкой, образ которой — небесные глаза, легкий стан, яркие щеки и губы, тонкие босые ножки — так и вился в моем воображении, так и играл, будто пламя в разгорающемся костре.
Но не только это, Христофор, не только это. Кроме мечты о молодой крестьянке и ожидания пышной свадьбы моего императора меня волновало подспудное предчувствие, что»с сегодняшнего дня в моей жизни начнется приключение, которое будет сопровождать меня очень и очень долго, если вообще не до последнего часа пребывания в мире. Я, разумеется, не понимал, каким огнем охвачена душа, и приписывал природу этого огня внезапному чувству влюбленности в крестьянскую девушку. Ведь как-никак, я страстно мечтал о подобном пылком влечении, которое должно было сразить меня однажды, прогремев в сердце, как гром среди майского дня.
День был жаркий, и я не стал наматывать на ноги чулки, надев башмаки на босу ногу. Приятно было облачиться в чистую сорочицу и надеть поверх нее мою праздничную тунику белого цвета с вышитыми на рукавах львами и всадниками. Препоясавшись кожаным ремнем, я прицепил к нему меч и кошелек. В виду жары можно было бы, конечно, не надевать плащ, но я был так беден, что единственным моим драгоценным украшением являлась старинная греческая фибула, выполненная из серебра в виде креста очень красивой формы с крупной жемчужиной, вставленной в перекрестье; и я накинул на плечи свой синий плащ, застегнув его на правом плече этой нарядной фибулой. Причесавшись и внимательно прощупав верхнюю губу, страстно мечтая о том, чтобы усы подросли еще хоть немного, я обратился к своему единственному зеркалу с взволнованным вопросом:
— Ну, как я выгляжу?
— Превосходно, сударь, — ответило зеркало. — Вы выглядите так торжественно и нарядно, что в пору вас, а не Генриха, женить на прекрасной Адельгейде. Но все же, я не советовал бы вам брать рукавицы. Я, конечно, понимаю, что очень красиво опереться правой рукой на рукоять меча и чтобы при этом рука была одета в рукавицу. Это придает воину вид человека, хоть сейчас готового в бой. И все-таки, сударь, я боюсь, что вы потеряете их, а когда еще мы захватим какой-нибудь город, где вы сможете приобрести себе дюжину рукавиц.
— Почему же я непременно потеряю их?
— Потому что жарко, вы снимете их, заткнете за пояс как-нибудь неловко и они вывалятся. Или на пиру выпьете лишнего и вдруг вам захочется швырнуть рукавицей в рожу какому-нибудь благородному рыцарю, который тоже перепьет и позволит себе дерзкое замечание в ваш адрес.
— Неужели ты думаешь, что если такое случится, я не найду чего-нибудь другого, чтобы кинуть ему в лицо?
— Найти-то вы беспременно найдете, — продолжал рассуждать Аттила, который и был моим единственным зеркалом, — но в таком случае рукавица останется цела, и вы ее не потеряете.
— А, понимаю, — сказал я, усмехаясь, — в случае, если я стану драться с кем-нибудь на поединке, тебя волнует только одно — сохранность моей амуниции.
— Разумеется, — невозмутимо отвечал он. — Ведь она же еще долго должна будет служить вам, ваша амуниция, прежде чем вы сможете обновить ее, захватив богатый город.
Поразмыслив, я решил и впрямь не брать рукавицы, и так мне уже было жарко в нижних и верхних одеждах да еще в плаще, хоть и заколотом нарядной фибулой.
— Что, ваш молодой граф собирается или нет? — спросила хозяйка дома, в котором мы с Аттилой снимали комнату. По своей привычке она вошла без стука и каких-либо церемоний. Рассмотрев меня с ног до головы, сказала: — Хорош! Чудо как хорош! Конечно, богатством не блещет, но все равно хорош. Ах, а только что мимо проехал какой-то роскошный витязь, весь в золоте и на белом коне. Торопитесь; сударь, уже весь город бежит к месту венчанья.
— Полно тебе врать, любезнейшая, — возразил ей Аттила, — кто бы это мог проехать мимо нашего дома весь в золоте, если дом стоит на самом отшибе и вдалеке от дороги.
— А уж не знаю кто, но проехал, — отвечала хозяйка, ретируясь, — должно быть, какой-нибудь заезжий господин из Франции или Ломбардии.
— Не слушайте старую куклу, сударь, — сказал мне Аттила, когда она удалилась. — Никто не мог проехать в золоте мимо ее неказистого домишки. Разве что какой-нибудь дурак, которому что свадьба, что не свадьба, что император, что не император, а лишь бы самому покрасоваться павлином.
Когда я пришел на площадь перед храмом Пресвятой Богородицы, там уже собралось предостаточное количество горожан и не так-то просто было протиснуться сквозь толпу, тем более, что передо мной еще стояла нелегкая задача отыскать в гуще народа мою утреннюю незнакомку. Придерживая левой рукою меч и край плаща, правой я расталкивал собравшихся зевак, с волнением заглядывал в лица всех девушек и женщин, но так и не находил среди них ту, которую искал встретить. Поскольку я всего-то успел прожить в Кельне две недели, меня еще не знали в лицо, но мое, хоть и скромное, одеяние выдавало во мне благородного человека, и люди с неохотой но расступались предо мною.
Все поиски были тщетны, и я ужасно огорчился, подумав, что скорее всего девушку не пустили в город. Почему же тогда она не вернулась к нам и не воспользовалась нашей порукой? Может быть, с нею что-нибудь произошло нехорошее?
Покуда я размышлял так, пробираясь поближе к дверям храма, возле которых ожидали прибытия императора и императрицы, и где стоял в торжественном облачении Герман, недавно назначенный кельнским архиепископом, в толпе началось непонятное движение, еще через мгновение меня едва не сшибли с ног и повлекли куда-то влево.
