— Разве так можно?… — спросила мать.
— А что было делать, если он дразнил меня «капуста»?!
Услышав эпитет, напоминающий прежние семейные дела, мать поджала губы.
— Он тебя дразнил? Откуда ты знаешь, что именно тебя?
— Майор назвал его ослом и кочаном… — с тревогой и неуверенно сказал Юлик. — И приказал его побить за то, что мешал Кастору показывать штучки…
— Что же теперь будет, когда отец увидит? — забеспокоилась мать. — Иди-ка ко мне, Генрик, я промою твои царапины одеколоном. И оба — марш умываться! Зачем ты полез в толпу? Ведь вы должны были из школы сейчас же возвращаться домой.
— Мамочка, мы как раз и шли домой. Это же было по дороге, — уверял Генек.
— Не дай бог, отец увидит твои царапины. Разве тебе не будет стыдно, когда накажут розгами?
Но отец ничего не заметил, — он спешно уехал в какое-то имение принимать роды, а мама своих сыночков не выдала. Она села за рояль и показала им как следует играть легато и стаккато.
Генек с поцарапанной щекой упорно смотрел на клавиатуру.
— Что это ты так смотришь на клавиши?
— Хотел бы я эти легато и стаккато сыграть на скрипке!… — сказал мальчик, тихо вздохнув.
Отель «Польский» стоял на улице Длугой, недалеко от Беляньской и Арсенала. Здесь было совершенно иначе, нежели в Люблине. Улица была заполнена тяжелыми телегами; иногда проезжали легкие брички с ливрейными лакеями на запятках; на тротуарах толпы пешеходов спешили в разные стороны. Одни шли в сторону Медовой, к костелу Капуцинов, другие наоборот — на Пшеязд. Почти напротив гостиницы стоял дворец «Под четырьмя ветрами» и дом «На трубах». Шарманщики с утра до вечера выводили на своих шарманках хриплые мелодии. Ремесленники-словаки, нагруженные своим нехитрим инструментом, проволокой и жестью, выкрикивали: «кому горшки оплетать», «кому горшки»…; по дворам ходили бродячие акробаты, старьевщики-евреи кричали: «торгую, торгую»…
Только смотреть и слушать. Тишины здесь не найдешь. Все в постоянном движении. У доктора Тадеуша Венявского в Варшаве много друзей; в большинстве случаев это солдаты 1831 года. Приятно встретиться со старыми однокашниками и дружески поболтать с ними. Каждый из ветеранов — политик, что надо. У каждого под зеленым сюртуком бьется горячее сердце мечтателя.
Штабслекарь четвертого пехотного полка сидит в ресторанчике при гостинице за стаканчиком пунша и слушает доверительные признания и воспоминания однополчан. Распрашивает:
— Скажи, дружище, где теперь майор Пелунович? Что поделывает Венглиньский? Ах, что за прекрасный человек был капитан Домагальский. А где теперь полковник Оборский? Столько хороших друзей!…
У доктора Венявского чувствуется военная жилка; слова звучат отрывисто, будто приказания. На момент он задумывается и мягче, почти со слезами на глазах, добавляет:
— Или вот эти веселые ребята, помните их?… Капитан Воловский, поручики Смоденьский, Седлецкий, Киселевский… Кое-кто с Запада шепнул им, что генерал Гелгуд все еще думает о нашем полку…
— А по какому делу вы, доктор, приехали в нашу Варшаву? — интересуется собеседник.
— Взгляните-ка на этого мальчугана. Сынок мой Генрик. Привез его показать скрипачу Панофке. Пусть посоветует, как с ним дальше быть.
— Вы хотите сделать сына музыкантом?
— Моя жена утверждает, что он… феномен… — снижает голос доктор, чтобы не услышал Генек.
— Ну, что ж! Как говорится, дай боже… Выпьем-ка полбутылочки бургундского, или нет, лучше каштелянского медку. Такое дело следует вспрыснуть.
Штабслекарь хлопком ладоней призывает слугу:
— Бутылку каштелянского!
Мальчик сидит рядом с отцом и, хотя в зале много интересного, ему хочется выйти на улицу. Правда, ресторан его мало занимает. Оленьи рога и головы диких кабанов, развешанные на стенах, его не интересуют. На слуг, бегом разносящих ароматные сковороды с жареными рыжиками, смотреть не хочется.
— Как же вы поживаете здесь, в Варшаве? — спрашивает доктор.
— А так: ходим в театр, играем в кегли да биллиард, ну и… сидим, как улитки в раковине; дома хлопот довольно, то болезнь, то какое-нибудь судебное дело. Если бы не эти завтраки, да великолепные колдуны *, то совсем бы заскучали…
— Ha гурмана-то ты не очень похож?!
— Потому, что я худой и длинный как столб? — спрашивает с грустью собеседник.
___________________________
* Национальное блюдо — пельмени.
— У нас в Люблине гурманы такие толстые, что вынуждены возить брюхо на тачке, а на шее у них складки в несколько этажей. Я им прописываю разные травы — ничего не помогает. Таким даже Карлсбад не поможет.
— Это что, наверное, какие нибудь графы?
— Ничего подобного. У меня есть пациент из таких толстяков. Он очень забавно выглядит рядом со своей женой, она тоже, туша — тушей. Они не очень еще старые, однако заплыли жиром…
На блестящем подносе, покрытом белой салфеткой, подали мед. Два бокала из чешского стекла с красными ободками мигом наполнились золотистой жидкостью.
— За будущую славу мальчугана! — приятель доктора поднял свой бокал. Доктор последовал его примеру.
Генек, услышав это, быстро использовал момент:
— Раз вы пьете за мою будущую славу, то и я должен выпить…
Высокий худой собеседник залился смехом:
— Конечно! Папа тебе нальет рюмочку этого польского нектара. Вижу, что ты, сынок, не пропадешь. Умеешь попасть в точку.
Доктор пригубил бокал и передал сыну.
— Что ж, выпей. Ведь это действительно за твой будущий успех… Не осрами меня у Панофки.
— Уж если маэстро Горнзель меня хвалил, то и он похвалит… — с оживлением ответил Генек и хлебнул из отцовского бокала.
— Молодец парень! Выйдет из него человек… Понравилось?
— Очень… — сказал Генек.
— Потому, что это вино из польского меда. В нем чувствуется вкус и запах наших цветов, наших садов.
Трудолюбивые пчелки насобирали меду, чтобы сделать приятное людям. А, может быть, и ты будешь как эти пчелы? Только вместо меда будешь собирать окружающие нас звуки: песенки наших птиц, шум ветра, играющего свои полонезы и мазурки на спелых колосьях ржи и пшеницы, извечную песню наших лесов и пущ, широкую и вольную, как океан. В шелесте листьев, в кваканьи лягушек, в шуме хлебов и в голосе июльской грозы — своя музыка. Надо, однако, иметь уши, чтобы запоминать все эти звуки и передать их в песнях, танцах, операх, симфониях. Сынок, сможешь ли ты? — шепчет высокий, худой товарищ отца.
— У меня очень хороший слух и музыкальная память, — ответил ребенок. — Мой профессор Горнзель и моя мама твердят об этом постоянно.
Штабслекарь Тадеуш Венявский взглянул пристально на своего однополчанина. Вот уж никогда не думал, что этот квартирмейстер может так поэтично и красиво говорить о меде, пчелах, цветах, деревьях, ветре, птицах, лесе и о музыке. Он сказал, вернее повторил:
— Вот именно поэтому я и привез мальца. Пусть сам маэстро Панофка проверит его способности. Учить мальчика — дело дорогое, не шуточное. Необходимо увериться, обдумать, как его дальше воспитывать.
— Вы будете на концерте этого чешского скрипача?
— Уже запаслись билетами в Большой Театр. Программа великолепная. Концерт Бетховена. Плохо только, что перед концертом ставят какой-то французский фарс…
— Ничего, дружище. Неплохо и посмеяться. Вы говорите о комедии «Этажом выше»?
— Если уж приехал человек в Варшаву, хотел бы посмотреть что-нибудь посерьезнее.
— Это, конечно, так. Ведь Люблин известен своими концертами, театрами. Известно и тамошнее Музыкальное общество. Ваш город считается родиной знаменитых скрипачей. Кто же этого не знает? Даже я знаю! Ведь Антоний Флеминг — прекрасный музыкант, да и Францишек Солтык уже завоевал себе признание. Францишек Суходольский — ученик Байо, устроил концерт на удивление всем нашим любителям музыки. У вас и Гжегож Пухальский, Адам Смоликовокий, Станислав Выгживальский, Юзеф Закжевский — все скрипачи, сливки музыкального мира.
— Ах, квартирмейстер, вы право, бесподобны! Откуда у вас такие сведения о люблинских музыкальных делах?… Пожалуй, выпьем еще бутылочку этого нектара?
— Пожалуйста… Не откажусь. Но ведь вы идете на бетховенакий концерт в исполнении Панофки.
— Официант! Еще бутылочку каштелянского!
Генеку ресторан уже надоел.
— Папа, я пойду в номер. Поупражняюсь немножко. Ведь скоро мне придется играть у Панофки.
— Сиди на месте! — оборвал отец.
Бутылка не помешала доктору и квартирмейстеру вовремя встать из-за стола. Доктор Венявокий с сыном поднялись к себе в номер. Худой квартирмейстер поплелся на улицу Фрета, где служил в каком-то казначействе.
Большой театр, концерт, публика, оркестр, люстры, лимонад, маэстро Панофка, дирижер, артисты, выступающие в фарсе «Этажом выше» — все это произвело большое впечатление на семилетнего, живого мальчика. И только на другой день, когда он очутился перед маэстро со своей скрипкой в руках, его детское беззаботное настроение несколько изменилось.
