Предписывалось также доносить на прочих сектантов, богохульников, колдунов, астрологов, хиромантов, священников-совратителей, склоняющих своих духовных дочерей ко греху, а также всех тех, кто осмеливался критиковать действия святой инквизиции.
Всем виновным в вышеуказанных преступлениях следовало в двадцатидневный срок явиться в святой трибунал и покаяться, в противном случае они не могли рассчитывать на снисхождение.
Затем отцы-инквизиторы вместе с монахами-доминиканцами из здешнего монастыря, где остановились члены святого трибунала, и приспешниками инквизиции организовали торжественную процессию, и, наконец, после воскресной мессы в главном городском соборе на центральной площади — соборе св. Петра — при полном стечении народа проповедь о вреде ересей и пользе доносительства произнес сам декан инквизиторов.
Примерно через час после того как общее волнение улеглось, народ понемногу разошелся, на ступенях у входа в собор показался и сам инквизитор. Там он остановился, словно поджидая кого-то. По-видимому, он не хотел, чтобы зеваки, еще остававшиеся на городской площади, узнали его: черты его лица почти полностью скрывал низко надвинутый капюшон. Тот, кого он ждал, подошел почти тотчас же. Это был молодой человек лет двадцати, гибкий, верткий и слегка косоглазый.
— Ах, хозяин, — обратился он к инквизитору, — я слышал вашу проповедь от начала до конца. Вы превзошли самого себя. Многие женщины даже прослезились. Честное слово, даже мне самому захотелось на кого-нибудь настучать. Правда, мне известен только один человек, которого за его взгляды следовало бы упечь в тюрьму, — парень лукаво взглянул на инквизитора.
— Санчо, ты сделал все, как я просил? — перебил его монах-доминиканец[5].
— Да, — ответил Санчо, который, по всей видимости, был слугой святого отца. — Я снял дом подальше от доминиканского монастыря, как вы и просили.
— Прекрасно. А то у меня нет ни малейшего желания делить кров ни с этим плешивым ослом Эстебаном — он надоел мне еще в Валенсии, ни с прокурором — это нечто совершенно невозможное. Он страшен, как крыса, зол, как собака, скользок, как угорь, и глух, как пень.
— Сочувствую, хозяин, — хихикнул Санчо.
Хотя инквизитор не стремился привлечь к себе внимание, его все равно узнали. Не успел он сделать и двух шагов вниз по лестнице, как вдруг перед ним на колени опустилась какая-то девушка.
— Благословите, святой отец.
Она была совсем юной. Мантилья соскользнула с ее головки на плечи, открывая вьющиеся черные волосы. Девушка смотрела на инквизитора снизу вверх широко раскрытыми от восхищения глазами.
Инквизитор привык к таким сценам. Обычно он обращал на людей, преклоняющих перед ним колени, внимания не больше, чем на назойливых мух. Он знал, что от него требовалось: возложить руку на голову девушки, произнести слова благословения и важно проследовать дальше, как человеку, исполненному святости и достоинства.
Так он и поступил. То есть, почти так. Его рука слегка дрогнула. И в то же мгновение их взгляды встретились. Но по ее ясному взгляду инквизитор понял, что она ничего не заметила. Она была слишком чиста, чтобы предположить в душе священника нечистые помыслы.
— Вот вы уже и сделались местным святым, — заметил Санчо, когда они наконец вышли на площадь.
— Никогда не мог отказать женщине, о чем бы она ни попросила, — рассеянно ответил инквизитор, глядя вслед девушке.
— Похоже, вы тут же забыли, что вам полагается быть святым, — усмехнулся Санчо.
— Зато я не забуду отрезать тебе язык!
— Пустые угрозы!
— Почему же?
— Зачем я вам без языка?
— Замолчи, наконец! — процедил сквозь зубы инквизитор, все еще не спуская глаз с удалявшейся женской фигурки.
— Она действительно очень хорошенькая, — не унимался Санчо, — но вам совсем незачем так на нее пялиться. Надеюсь, вы с ней больше никогда не встретитесь.
— Это что еще за пожелания, черт тебя побери?!
— Судите сами, что хорошего в том, если девочку еще раз сведет с вами случай? Было бы гораздо лучше, если б ей никогда не пришлось иметь дел с инквизицией.
— Пожалуй, ты прав, — задумчиво отозвался священник. — Ей действительно не стоит встречаться с неким братом Себастьяном, назначенным сюда инквизитором, но я дорого бы дал, чтобы она еще раз случайно повстречалась с доном Бартоломе де Сильвой.
— Разве это не одно и то же лицо?
— Почти, — улыбнулся инквизитор, — но чаще всего они делают вид, что незнакомы друг с другом.
— Еще бы! Им это легко удается, ведь они никогда не встречаются! — рассмеялся Санчо.
— Ты так полагаешь?
— Ну да! Когда вы в сутане — ну вылитый брат Себастьян, но стоит вам переодеться в светское платье, как от монаха и след простыл! Клянусь, сейчас вы бы не упустили девчонку, если бы были доном Бартоломе.
— Замолчи же наконец!
— Я молчу. А вы еще свое наверстаете.
— Пойдем, — сказал монах, в прошлом — благородный дон Бартоломе де Сильва, — покажи мне дом.
Он и сейчас еще временами забывал, кто же он на самом деле: отец-инквизитор или же блестящий кабальеро дон Бартоломе де Сильва, каким он был много лет назад…
* * *
По усыпанной мелким белым песком аллее монастырского сада, не торопясь, прогуливались два человека. Они шли рука об руку, как добрые старые приятели. В действительности они были едва знакомы.
Они составляли очень странную пару. Один — высокий, толстый, шагал медленно, лениво, но при этом плавно и бесшумно. Всем своим видом он напоминал раскормленного и разомлевшего на солнце кота. Его лицо с обвисшими щеками и двойным подбородком не выражало ничего, кроме тупости и сытого довольства. Большие, оттопыренные уши придавали ему еще более глупый и безобидный вид. Едва ли кто-нибудь с первого взгляда смог бы догадаться, что брат Эстебан — инквизитор только что учрежденного в городе трибунала, совсем не так прост, как кажется.
Рядом с ним семенил брат Сальвадор — прокурор инквизиции, невзрачный сутулый человечек, тощий и угловатый, как щепка. Он держался слева от собеседника и, к тому же, наклонял голову в правую сторону, потому что был совершенно глух на левое ухо. С его худого, острого, как крысиная мордочка, лица не сходило выражение настороженности и подозрительности. Необходимость внимательно вслушиваться в слова собеседника и пристально вглядываться в его черты — брат Сальвадор мог понимать речь другого человека по одним лишь движениям губ — еще усиливали это выражение. Из-под его нависших седых бровей сверкали крошечные, колючие глазки-бусинки.
Лишь в одном оба монаха походили друг на друга: у обоих на макушке были большие, круглые лысины, только у брата Эстебана вокруг плеши торчали жесткие черные космы, а у брата Сальвадора — седые волосы, серые, как пепел. И такие же серые пучки волос росли у него из ушей.
Верный своему профессиональному долгу вынюхивать все, везде и обо всех, брат Сальвадор с первого дня своего приезда не терял ни минуты и уже успел расспросить всех монахов доминиканского монастыря и остановившихся здесь служителей святого трибунала. Сейчас он старательно выуживал сведения у брата Эстебана, который, впрочем, мог сообщить ему не так уж много. А интересовал фискала другой инквизитор — брат Себастьян, с которым он еще не имел случая побеседовать с глазу на глаз.
— Вы давно с ним знакомы? — спросил прокурор. Голос у него был резкий и скрипучий.
— Да, конечно. Я несколько лет работал вместе с ним в валенсийском трибунале.
— Что? Вы его и раньше знали?
— Я же сказал, что знал! Ох, простите…
— Что он собой представляет?
— Это самый умный человек, которого я когда-либо встречал, — сказал брат Эстебан, но в голосе его прозвучало скорее сожаление, чем восхищение. По-видимому, проницательность брата Себастьяна отнюдь не приводила его в восторг.
— Сколько лет он был инквизитором в Валенсии?
— Три года.
— Что он делал до этого?
— Я его никогда не спрашивал, — растерялся брат Эстебан. — Мне кажется, ему бы не понравилось, если б я стал задавать вопросы… К тому же, мы никогда не были в приятельских отношения…
— Неужели вы не слышали о нем совсем ничего?
— Только то, что он очень быстро выдвинулся благодаря покровительству своего дяди, который входил в Верховный совет инквизиции. Но несколько лет назад его дядя скончался…
— И сейчас у него нет влиятельных покровителей в Мадриде?
— Не знаю…
— Это все, что вы можете мне сообщить?
— Увы!
— Ну так я вам расскажу, — улыбнулся прокурор, показав мелкие, хищные зубки. — Он происходит из благородной, но совершенно разорившейся семьи. В миру его имя было дон Бартоломе де Сильва. В молодости он изучал богословие в Алькала-де-Энарес[6], этого ему, впрочем, показалось мало, он отправился в Саламанку, затем в Коимбру, был, кажется, даже в Сорбонне и, разумеется, в Риме. Не могу сказать, чем он там занимался, кроме теологии, но, во всяком случае, по возвращении в Мадрид, он получил степень лиценциата. Затем… ему пришло в голову заняться обращением язычников, и он уехал в Мексику. Видимо, особых успехов на миссионерском поприще он не достиг, по крайней мере, через два года он вновь возвратился на родину, и более его не влекло к дальним странствиям. Несколько лет он служил комиссарием инквизиции в Гранаде, затем дядя пристроил его в трибунал Валенсии. Остальное вы знаете.
