Жалло пытается ответить на главный вопрос, что заставило этих людей оставить более или менее налаженную жизнь во Франции, и ехать в неведомую страну со страшным режимом.
В большинстве случаев ответ лежит на поверхности. Материальное положение низшего и самого многочисленного эмигрантского слоя во Франции было далеко не благополучным, будущее детей отнюдь не лучезарным.
Не хочется успокаиваться на таком однозначном ответе. О том, что реэмигрантов ждет не менее, а куда более трудная в материальном отношении жизнь в России, они прекрасно знали и были предупреждены.
На встречах с отъезжающими, в советском консульстве в Париже, о том говорил Константин Симонов. Илья Григорьевич Эренбург тоже со всей откровенностью на этот момент указывал. Со страстью и искренностью советских публицистов они призывали эмиграцию вернуться домой, и разделить с Отчизной тяготы послевоенного бытия. Они забыли предупредить о терроре, но это уж, как говорится, на их совести.
Десять тысяч человек решили связать свою жизнь с Родиной. Что двигало ими? Наверное, не материальный, не шкурный, так сказать, интерес. Следует отметить другую сторону.
Советский Союз вышел из войны с фашизмом победителем и освободителем Европы. Большинство русских эмигрантов во время оккупации Франции заняли откровенно патриотическую позицию, многие пошли в Сопротивление. А до этого они видели провал политики французского правительства, как во время Странной войны, так и во время Великого исхода парижан из родного города. На их глазах произошел бесславный разгром неприступной линии Мажино. Победа 1945 года убедительно доказала преимущество нового строя.
В наше время острое ощущение победы сгладилось, с каждым днем все меньше остается свидетелей того незабываемого времени, когда мир, казалось, стоял на пороге великого обновления, где не будет места человеконенавистничеству, рабству, массовым убийствам, мировому злу. То было сладкое время надежд и чаяний, и имя Сталина было на устах не только у советских людей. С благодарностью за освобождение его восторженно произносили во всей Европе.
Ему простили жесткость в политике, как внешней, так и внутренней, ибо результат такой политики был на лицо. Слово террор было заменено понятием политической строгости, письмо Федора Раскольникова[2] в то отдаленное время было воспринято многими как образец внутрипартийных интриг и вскоре забыто. Рассказ о расстрелянном ребенке, собравшем несколько колосков в поле, воспринимался злостной клеветой на советскую власть. Само страшное слово ГУЛАГ еще не было известно мировой общественности. И правда об истинном положении дел в Советском Союзе не могла вместиться в сознании нормально мыслящего человека.
Отъезжающие в СССР, плохо разбирались в вопросах политики. Уланов и его друзья внимательно читали советскую довоенную прессу, но в силу своей природной щепетильности воспринимали все написанное на страницах «Правды» и «Известий» за чистую монету.
А еще новоиспеченные советские граждане верили в русский народ. Социализм социализмом, но русская душа, как была русской, такой и осталась. И русскому темпераменту эмигранта она была и родней и ближе, чем душа француза. Именно русским темпераментом эмигранта овладела готовность идти на жертвы послевоенного времени со своим народом, и при этом избавить детей от неизбежной ассимиляции во Франции.
Но среди реэмигрантов была еще одна, и довольно большая прослойка тех, кто ехал в Россию учить. Из благородных побуждений, искренне надеясь на теплый прием, они собирались нести европейскую культуру отсталому народу России. В редакционной статье эмигрантской газеты «Русские новости» об этом говорилось вполне откровенно:
«Мы уверены также, что будет учтено не только все своеобразие положения эмиграции, но и все преимущества, вытекающие из их долгого, вынужденного пребывания на чужбине, их знание Запада, их многообразные связи с Европой. В этот исторический момент, когда сотрудничество СССР и Запада является насущной задачей, широкое использование…» и так далее, и так далее.
Смешные люди, скажем сегодня мы! Они не изучали сталинский «Краткий философский словарь». Ведь черным же по белому было написано: «Капиталистическое окружение пытается всеми способами оживлять и поддерживать пережитки капитализма в сознании советских людей, использовать их в целях борьбы против советского государства. Именно из среды людей, наиболее зараженных пережитками капитализма, империалистическая разведка пытается вербовать шпионов, вредителей, предателей Родины».
Откуда наивному русскому эмигранту было знать, что дома, в России, он одним своим видом неизбежно вторгнется в самую запретную область, в самое анафемское понятие сталинской доктрины о буржуазном образе жизни, недопустимом для советского народа.
Первые аресты реэмигрантов, редкие, малозаметные, были произведены сразу после их приезда. В 1948 году сталинский режим сдерживала надежда на появление в стране третьей группы. Но в сорок девятом году она угасла, и дело пошло быстрее. Уже опустился «железный занавес», и несколько тысяч человек, готовых вернуться на Родину так и осталась навсегда за рубежом. А с репатриантами прервались связи.
Но некоторые успели предупредить зарубежную родню, скажем, в такой, понятной только близким форме: «Ждем вас, мама и папа, у нас все хорошо. Как выдадите Машеньку замуж, так и приезжайте». Милой Машеньке о ту пору было всего полтора года.
А кто-то ошибся в расшифровке условных знаков, не сообразил, что к чему. Сын, уехавший с первой группой, уговаривался при отъезде из Парижа прислать маме фотографию из России. Если он на фотографии стоит — все хорошо, можно ехать, если сидит — все плохо. Сын перестарался, сфотографировался, лежа на голой земле. Мама ничего не поняла и приехала со второй группой.[3]
Остается лишь гадать, каким образом русская пресса во Франции, известные эмигранты, руководители «Союза советских граждан», люди, побывавшие на многочисленных приемах в Советском посольстве, не сочли нужным заговорить об амнистии ни в первую, ни во вторую очередь. Вместо этого на страницах лояльной к Советскому Союзу печати появлялись одна за другой ни к чему не обязывающие статьи.
«Этот Акт, — писал А. Богомолов, имея в виду Указ Президиума Верховного Совета, — является исторической вехой в жизни русской эмиграции», «лица, восстановленные в советском гражданстве, перестают быть «апатридами», «они получают все права, обеспеченные Конституцией для советских граждан».
О «правах», обеспеченных родной сталинской Конституцией, можно говорить до бесконечности.
Да что говорить! В эмиграции русские часто гадали и спорили, что есть страна Совдепия? Теперь им на личном опыте предстояло познать, что она собой представляет на самом деле.
Борис Федорович Попов никогда не имел никаких дел с иностранцами. За границей, правда, бывал. Но разве можно считать полноценным его кратковременное пребывание на территории Польши вместе с частями победоносной Красной Армии?
Окопная жизнь на берегах Вислы завершилась тяжелым ранением. Бориса Федоровича отправили на родину в тыл, и война закончилась без него.
Однако один незначительный штрих можно было бы поставить в зачет Борису Федоровичу в связи с инородцами. Сам он не был русским. Нет, по паспорту он, конечно же, был русский, но по происхождению самый настоящий таборный цыган. Папа его был таборный цыган, мама была таборной цыганкой, а также вся родня, бабушки и дедушки. Мама, к тому же, славилась необыкновенной красотой, хотя среди этого народа необыкновенная красота не такая уж редкость.
Чумазым оборванным цыганенком он не столько пел, сколько звонко выкрикивал на шумных базарах незамысловатые присказки «ой, ножки болят, они кушать хотят», и пританцовывал на потеху зевакам, на сочувственное покачивание головой доброхотам. Он дерзко поглядывал по сторонам черными озорными глазами, и под его взглядами зеваки опасливо расходились, а добрые люди бросали медяки и с жалостной улыбкой смотрели на хитрую мордашку и перемазанное голое пузо попрошайки.
В гражданскую войну близкая родня Бориса Федоровича не сумела справиться с тифом. Остатки табора рассеялись по лицу земли русской, а семилетнего цыганенка советская власть прибрала от греха в колонию малолетних преступников.
Ему повезло. Он попал в образцово-показательную колонию. Там его отмыли, вылечили от коросты, равно как и от скверной привычки хватать все, что ни попало на глаза, обучили грамоте.
Прошло ни много, ни мало времени. Стройным комсомольцем, соответственно русским по паспорту, отправился Борис Федорович на рабфак, а затем в институт. Он вышел из института инженером по ирригации и водному хозяйству, женился на блондинке, получил от нее, как и заказывал, двух чернявых пацанов, вступил в партию, и все у него было хорошо.
