что его превосходительство живут хотя и не близко, — на Мойке у Синего моста, но домой возвращаются для моциона пешком. Поэтому швейцар ограничился тем, что сорвал с головы фуражку с позументным околышем.
Арканцев в летнем пальто и в модном котелке, миновав Невский и Морскую, пересекал уже Исаакиевскую площадь, оставляя за собою струйку сигарного дыма. У памятника императору Николаю Первому он оглянулся. Впереди таким мощным, тяжёлым и в тоже время лёгким и стройным силуэтом поднимался дремлющий Исаакий, а слева угрюмо и сумрачно, такое чужое и чуждое здесь, громоздилось германское посольство. И кое-где скупо и слабо светились на фоне нарочито грубых, гранитных пересеченных колоннами стен узенькие окна. Что там, за этими окнами? Какие тайны ревниво вынашивают под своими черепами эти упрямые, самовлюбленные господа, понаехавшие из Берлина в свою дипломатическую крепость, построенную с таким вызовом?
Высокомерно отгородились от всего окружающего этим острожно-казематным стилем…
Арканцеву бросилось невольно сравнение. Много, очень много общего в архитектуре посольства и оставшегося далеко позади «Семирамис-отеля», возникших почти одновременно. Правда, и стены, и фасад отеля несколько жизнерадостней, менее суровы. Но иначе и быть не может. Иначе гостиница одним видом своим отпугивала бы постояльцев, в особенности из Европы. У каждого невольно явилась бы мысль, что его прямо с вокзала свезли не в отель, а в какую-то крепость.
Человек реальный, Арканцев терпеть не мог фантазировать. Но или этот весенний вечер был причиною, или у него уже имелись кое-какие основания, только почудилась ему какая-то неуловимая связь между посольством и гостиницей. Он угадывал какие-то невидимые, загадочные нити. Он продолжал свой путь, а мысль работала… И уже сворачивая с Синего моста на пустынную и уснувшую Мойку, вспомнил: «Да, эти плоские, шершаво-гранитные стены, — их форма, их мундир. Такие же „Семирамис-отели“ разбросаны по всей Европе в Париже, Лондоне, Брюсселе, Антверпене, Льеже»… Вспомнил бритое лицо со скошенным лбом, принадлежащее американцу Прэну. Где он видел раньше это лицо?.. А видел он его несомненно…
Над этим «Семирамис-отелем» необходим зоркий бдительный глаз…
Тускло уходила вдаль Мойка, стиснутая каменными берегами своими.
Арканцев, считавший себя в полном одиночестве, вздрогнул… К нему быстро подошло наперерез что-то высокое, чернобородое, в поношенной крылатке и в мятой фетровом шляпе. Чей-то голос на изысканном французском языке сказал:
— Monsieur, aujourd’hui je n’ai rien manage encore, ayez la bonte de me donner quelque chose… [2]
Раздосадованный своим испугом Арканцев хотел пройти мимо, уронив обычную в таких случаях фразу: «Я принципиально не подаю на улице», но, вглядевшись в чернобородое лицо молодого человека в крылатке, он забыл и свое генеральство, и свою замораживающую корректность, и, повинуясь какому-то властному горячему отзвуку, помимо всякой воли и всякого рассудка, воскликнул, — вырвалось это у него с необыкновенно искренним изумлением:
— Неужели ты, Вовка?!
Голова в измятом фетре молча опустилась…
Стоял перед Арканцевым его товарищ по училищу Владимир Криволуцкий, или, как называли его в классе, Вовка.
Вот встреча, вот совпадение!
Криволуцкий от всей души хотел провалиться сквозь землю. Нужно же ему было напороться на Леньку Арканцева! Хоть и в чинах, и карьеру делает, и всего на днях видел Криволуцкий его портрет в журнале с картинками, но для него он был и останется Ленькой Арканцевым.
Арканцев спохватился в своём порыве. Вовка — товарищ, которому надо помочь и не грошовой какой-нибудь подачкою, а существенным чем-нибудь… Все это правда, но зажигаться восторгом при встрече с этим погибшим, хотя и милым созданием решительно нет никакой причины. И слава богу, что кругом ни души и они только вдвоём…
Оправившийся Криволуцкий хотел бежать куда глаза глядят, но Арканцев остановил его.
— Куда ты?..
— Я не могу… Если бы ты знал, как мне стыдно… мучительно стыдно. Мог ли я предполагать… Я думал — чужой, незнакомый и вдруг…
— И вдруг Ленька! — подхватил успевший оттаять Арканцев. — Тем лучше. Чужой, прельстившись твоим французским произношением, сунул бы тебе двугривенный, много полтинник — и до свиданья! А я позабочусь о тебе более основательно… Скажи мне, Вовка, ты давно занимаешься…. этим?..
— Попрошайничаю, ты хочешь сказать? Это мой первый дебют, клянусь тебе! Каких это мук стоило, если бы ты знал! Но голод выгнал на улицу. О, какой это ужас! И сколько я пропустил мимо прилично одетых людей, пока отважился наконец… Только начнешь, думаешь, что начнешь, и слова на губах замерзают с готовой фразою. Готовой, а между тем страшно искренней, чего уже искренней! Еле на ногах держусь от слабости…
Арканцев взглянул на Криволуцкого, который был выше его на полголовы. Лицо бледное. И черная борода как-то трагически оттеняет эту бледность. Исхудал человек. Жеваный, измятый вид, а между тем это был красавец писаный. И за стеклами золотого пенсне в холодных глазах Арканцева вспыхнуло что-то нежное, мягкое… Вспыхнуло и погасло… И он сказал уже деловым тоном.
— Друг мой, баснями, однако, соловья не кормят. Я живу отсюда в двух шагах. Пойдём. В пять минут мы устроим холодный ужин. И подумаем о том, что можно для тебя сделать.
У Криволуцкого навернулись большие детские слезы. Его черные глаза стали влажные, как у дикой серны.
— Я не знаю… Я так растроган тобою… Но, ловко ли? У меня такой компрометантный вид…
— Какой вздор! Пойдём! Повторяю, баснями соловья не кормят…
Внушительный швейцар в крестах и медалях обалдел — так удивило его близкое соседство надушенных бакенов Арканцева с этой всклокоченной бородою субъекта в подозрительной крылатке.
— Заходил кто-нибудь?
— Никак нет, ваше превосходительство. Телеграммы были. Так я их передал наверх Герасиму.
Клетка электрического лифта умчала обоих товарищей в пятый этаж. Арканцев позвонил и, чтоб не терять времени, сам открыл дверь американским ключом. В обширной, с темно-серым сукном во весь пол передней, встретил своего барина пожилой бритый Герасим, в серой куртке, с плоскими металлическими пуговицами. Герасим был слишком дрессирован для того, чтоб «обалдеть», подобно швейцару. С неподвижным лицом помог он освободиться странному гостю от его крылатки.
— Герасим, я не успел пообедать. Сейчас же на извозчике к Смурову и привези всякой всячины. Холодных цыплят, заливной осетрины, икры, семги… Через десять минут все должно быть готово и накрыто в столовой… Вино есть у нас?..
— Так точно, ваше превосходительство.
— Tu est si gentil pour moi!.. [3] — вырвалось у Криволуцкого, тронутого деликатностью школьного товарища, сочинившего, что не обедал, только б замаскировать готовящееся его, Вовкино, кормление.
В кабинет Арканцев зажёг над большим письменным столом электричество и, распечатав две телеграммы, бросив Криволуцкому:
— Ты позволишь? — углубился
