В глазах Государственного канцлера проблеснули задорные огоньки.
— Метко. Очень метко, — отрывисто проговорил он. — У вас верный и точный взгляд на вещи. А сдержанность Англии?.. Наш циркуляр семидесятого года явно пришелся ей не по душе…
Милютин промолчал, однако же подумал: "Любит любезнейший прихвастнуть. Ох как любит".
Но на сей раз он ошибался. Циркуляр Горчакова, разосланный западным державам в момент разгрома Франции Пруссией, помешал Англии сколотить новую коалицию против России. Лондонская конвенция 1871 года подтвердила восстановление наших суверенных прав на Черном море. Это была большая дипломатическая победа.
Горчаков по-своему расценил затянувшееся молчание военного министра. Терпеливо, как школьнику, все более и более вдохновляясь, он принялся объяснять подоплеку сложившихся отношений западных держав к турецкому вопросу.
Милютин слушал его вполуха. Все, что говорил, и все, что скажет князь через минуту, было ему хорошо известно, да он и не собирался оспаривать или подвергать сомнению авторитет Горчакова. Безусловно, Александр Михайлович был человеком высокоодаренным и отлично разбирающимся во всех тонкостях дипломатии. Одно только настораживало Милютина: обладая огромным весом при дворе, не создавал ли канцлер в определенных влиятельных кругах видимость благополучия и не оставляла ли эта видимость в тени вопросы военного характера, на которые делали упор Милютин и его сторонники, остро чувствовавшие необходимость коренной реорганизации армии и оснащения ее первоклассным вооружением?.. Военный министр уже не раз сталкивался с непониманием сугубой важности этого предприятия не только со стороны старых специалистов и теоретиков (тем, как говорится, сам Бог велел), но и со стороны императора.
Поезд, покачиваясь на стыках рельсов, пересекал украинские степи — за окном вагона проносились раскиданные тут и там небольшие села с чистенькими, как на лубке, белеными хатами, утопавшими в пене тронутых желтизной садов; по неглубоким овражкам извивались пыльные шляхи с уныло бредущими волами, на бричках восседали до черноты загорелые дядьки, а в небе над ними кружили, распластав крылья, зоркие ястребы. Но взгляд Милютина, устремленный за стекло, схватывал одну лишь только видимость, не трогавшую его чувств и мыслей, потому что и чувства и мысли его были заняты совсем иным, упорно возвращали в прошлое и возрождали в нем совсем другие образы и картины.
Ни много ни мало — а позади уже целая жизнь. И прожита вроде бы не зря, но ощущение незавершенности начатого в последние годы все чаще и чаще беспокоило Дмитрия Алексеевича, он неожиданно просыпался по ночам, лежал с открытыми глазами или выходил в просторный зал своей петербургской квартиры, сидел, закутавшись в плед, у потухшего камина, и память со злорадной услужливостью возвращала его к недавним неудачам, связанным с военной реформой.
И ранее, и сейчас больше всего огорчала его позиция, занятая в этом вопросе князем Александром Ивановичем Барятинским. К тому же Барятинский был не одинок, горячо поддерживал его и тогдашний любимец царя — шеф жандармов и начальник Третьего отделения Петр Андреевич Шувалов, прозванный за свою почти диктаторскую власть Петром Четвертым. Но Шувалов Шуваловым, а с Барятинским Милютина связывало давнее знакомство: князь был кавказским наместником, когда Дмитрия Алексеевича прислали к нему начальником штаба. Это были добрые времена. Они оба принимали участие во взятии Гуниба и пленении Шамиля. Впоследствии Барятинский приложил немало стараний к тому, чтобы Дмитрий Алексеевич занял пост военного министра. Он же ввел Милютина с его братом Николаем в кружок великой княгини Елены Павловны, где в ту пору велись жаркие дебаты в связи с предполагавшейся отменой крепостного права. Казалось, всегда сходились во взглядах и вдруг — схлестнулись на самом главном. Александр Иванович неожиданно проявил себя жарким сторонником германской организации армии, выступил против Милютина в Государственном совете да еще возглавил против него целую кампанию в газетах "Русский мир" и "Весть", хотя публиковавшиеся в них статьи официально подписывали Черняев, Фадеев и Комаров.
Больно, очень больно разочаровываться в старых сподвижниках. Ну да Бог с ним: поссорились — помирились. В конечном счете Милютин одержал верх: с января 1874 года проект нового устава обрел силу закона. Тут бы ему и восторжествовать, но он первым подошел к Барятинскому с дружелюбно протянутой рукой, однако же князь сделал вид, будто не заметил его благородного жеста.
Дмитрий Алексеевич был человеком напористым, но в то же время простым и честным. В конце концов, рассуждал он, почему все должны соглашаться во мнениях? Но коль скоро вопрос исчерпан — и не путем каких-то там сговоров и интрижек — так не пора ли сесть и обсудить все за бутылкой доброго старого вина, ибо нет ничего крепче и надежнее давнишней боевой дружбы.
Надменность князя поразила и больно ранила Милютина: должность должностью, дело делом, но есть и еще нечто, чего ему никогда не преступить. Был он из небогатой дворянской семьи, всего, что есть, добился трудом и ревностной службой Отечеству, перед начальством спину не гнул, титулам не поклонялся. Манеры у него тоже не отличались безупречностью, мундир сидел мешковато, а прямота его шокировала придворных шаркунов.
Но Александр Иванович Барятинский, боевой командир, не раз стоявший с ним бок о бок под горскими пулями, неужто и он из той же надменной породы и нынче раскаивается, что взял его в высшие дворцовые круги?..
Нет, не по гладкой стезе, подготовленной знатными предками, катилась жизнь военного министра Милютина — по рытвинам и опасным косогорам. И неспроста намекнул ему однажды всесильный Петр Четвертый на судьбу его младшего брата Владимира, в прошлом участника кружка петрашевцев: у нас-де ничто не забывается. Владимир был профессором Петербургского университета, видным деятелем Русского географического общества. Его работы "Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции", а также "Мальтус и его противники" не только привлекли к себе внимание специалистов, но и явились причиной многих последующих неприятностей. Внесли они раскол и в семью Милютиных. Большой знаток военной истории, хорошо понимавший необходимость перестройки армии, во всем, что касалось политики, Дмитрий Алексеевич оставался умеренным либералом. Категоричность суждений Владимира раздражала и будоражила его — споры их порою кончались едва ли не ссорами, и тогда на помощь им приходил средний из братьев, Николай, с удивительной ловкостью умевший примирить, казалось бы, непримиримое. Правда, в ту пору работы и самого Николая Алексеевича создали ему в Петербурге репутацию "красного" либерала; на обедах, которые он устраивал, собирались люди, смело критиковавшие служебный быт и высших правительственных лиц. Однако же это не помешало ему провести в жизнь новое городовое положение для Петербурга.
Недавно, уже после смерти обоих братьев, Милютин узнал, что Николай был связан с Герценом, и именно поэтому государь так долго противился назначению его на должность товарища министра внутренних дел.
…Вот какие невеселые мысли проносились в голове генерала, в то время как Государственный канцлер, по-французски грассируя, развивал свои взгляды на нынешнюю политику России и ее возможные последствия.
— Да вы не слушаете меня, Дмитрий Алексеевич! — вдруг воскликнул Горчаков обиженно.
— Бог с вами, Александр Михайлович, — тотчас же отозвался Милютин, отворачиваясь от окна, — я слушаю вас. И даже очень внимательно.
— Впрочем, это неважно, — сказал канцлер, — мы еще с вами наговоримся вдоволь. В Ливадии нас ждет не только отдых, обеды, ужины и парады, но и совещания, совещания, совещания… Бог мой, как я устал от этих совещаний. Вроде бы все люди умные, а столько глупостей наговорят… Однако же не будем опережать события.
Милютин, казалось, не обратил внимания на его реплику и на первой же остановке поспешил откланяться.
