верную информацию, когда священник дал ему знак.
– Это братья госпиталя св. Марии, немецкого дома! Я видел их с этими плащами в Риме… но откуда тут у нас взялись!
– Могу ли съездить спросить? – отозвался вооружённый.
– Это не нужно, – сказал епископ мягко, – не могут это быть иные, только посланники ордена, за которыми посылал брат пана нашего, Конрад Мазовецкий… Они, наверное, сбились с пути, а я рад, что увижу их и поговорю с ними…
Товарищи епископа ещё с любопытством сковозь кусты разглядывали маленький лагерь, когда пастырь дал знак, и все тронулись с места к долине.
Топот коней и звон оружия только теперь, должно быть, привлекли внимание людей в лагере, которые, немного беспокойные, сосредоточились. Поднялись два белых плаща, поглядывая в сторону леса. А затем епископ, а с ним и вся его дружина появились из леса и, подъехав немного, когда весь кортеж вышел из него, остановились.
Едва несколько сотен шагов разделяли две эти группы; но день был ещё белый, обе группы хорошо могли друг к другу присмотреться.
И по одежде, и по кортежу те, что стояли лагерем, должно быть, догадались о церковном сановнике; первые задвигались и после короткого совещания два белых плаща стали медленно приближаться к стоящему на коне епископу, который решил их ждать.
Теперь он лучше мог на них поглядеть.
Два рыцаря, которые ещё не имели времени снять с себя доспехов, а шишаки несли в руках, были огромного роста, сильные и плечистые мужчины, словно созданные для своего ремесла, которое светилось из их глаз.
Не много по ним было видно монахов и монашеского духа и, если бы не эти плащи, а на них кресты, с трудом можно было бы угадать братьев, связанных благочестивыми клятвами. Старший из них, который шёл первым, быстрые чёрные глаза уставил на епископа, и хотя по кресту и облачению мог узнать в нём высокого костёльного сановника, вовсе не принимая покорной осанки, рос в гордости, медленно подходя к нему.
Другой, следующий за ним, с более светлыми волосами, красным светящимся лицом, диким взглядом, шёл также, с гордостью поднимая голову.
Они приближались, присматриваясь, точно к равному себе; а так как те могли бы не знать, с кем имеют дело, чтобы уведомить их о том, вооружённый придворный епископа, быстро слезши с коня, которого схватил слуга, быстрым шагом пошёл к ним и, поздоровавшись с уже при виде его остановившимися братьями немецкого дома, сказал:
– Ксендз краковский пастырь, Иво…
Черноволосый помотал головой, давая знак следующему за ним рыжему, и, не ответив на это объявление, зашагал снова к стоявшему на коне епископу.
Дав им немного подойти, епископ сперва поздоровался с ними рукой, на что они отвечали лёгким кивком головы.
Иво проговорил по-латыни:
– Будьте здоровы, милые братья и гости, куда же путь держите?
– Мы едем в Плоцк, вызванные князем Конрадом, – промолвил немного неуверенной латынью чёрный. – Мы хотели узнать край и собираемся в дорогу…
Сказав это, он рукой коснулся доспехов и представился:
– Конрад фон Ландсберг miles hospitalis S. Mariae Hierosol.
Потом указал на сопровождающего его рыжебородого и добавил:
– Оттон фон Саледен!
Тот склонил немного голову, но тут же её поднял.
– Вы братья того ордена, который некогда прославился и своим мужеством против неверных, и милосердием над бедными пилигримами, – сказал епископ, – я узнал вас по знаку, какой отец наш, папа и епископ римский, дал для отличия от тамплиеров и братьев иоаннитов. Приветствую вас на этой земле, дети мои… и пусть Бог благословит ваше оружие. Мы слышали, что князь Конрад хотел отдать вам прекрасный Хелминский край вплоть до границы с Пруссией.
Конрад фон Ландсберг не спеша подошёл к епископу, Оттон, его товарищ, подошёл тоже.
– Да, – отозвался первый, – но хотя у нас на это есть подтверждение императора и святого отца, мы хотим сперва сами своими глазами осмотреть собственность, чтобы нас тут та же судьба, что в Венгрии, не встретила. Её придёться выкупать кровью, поэтому нужно знать, за что её отдаём.
Епископ ничего не отвечал. Прошла минута.
– Я вижу, вы разбили на ночь лагерь, – сказал он, словно переводя разговор, – а я также не знаю, где отдохну, потому что, видимо, мы сбились с пути.
Говоря это, он обернулся к стоящему и ожидающему приказов солдату.
– Что вы на это скажете, Збышек?
Он усмехнулся.
Спрошенный, понижая голос, отвечал:
– Я полагаю, что дорога не была ошибочной, нам хорошо о ней рассказали, но в Белую Гору попасть нелегко… мало кто знает подход к ней… расстояние люди дают разное… Мы должны были остановиться на ночь у границы, а до сих пор её не видать… Ваше преподобие, прикажете послать кого-нибудь на разведку?
– Если бы ваше преподобие, – прервал Конрад фон Ландсберг, – хотели принять гостеприимство бедной братии…
Он указал в сторону лагеря…
Епископ колебался, но эта неуверенность продолжалась недолго, он слегка пришпорил коня и, пошептавшись о чём-то со Збышком, сам в сопровождении одного клирика поехал к шатру. Два брата немецкого дома шли впереди, указывая дорогу. Епископ, может быть, не столько нуждался в гостеприимстве, как хотел присмотреться к путникам, новым на этой земле, на которой ещё никогда их нога не стояла.
В то время множились благочестивые и рыцарские ордена – милиция Рима и церкви. В Святой земле раньше появились тамплиеры и иоанниты, после них Братья госпиталя св.
Марии, прибывали всё новые монашеские ордена, сам епископ Иво, видя в них поборников веры и самых деятельных помощников костёла, возводил монастыри цистерцианцам и премонстратам, приводил братьев Доминика, а вскоре должны были прийти бедные сыновья Франциска Ассизского убогий люд утешать.
По панским дворам, где не было распоясания и дикости, царила почти пылкая набожность, а женщины в ней превосходили мужчин.
Чудеса были повседневным хлебом, святые и чудотворцы прибавлялись, часто меняя оружие на капюшон и на грубую рясу, сотнями из земли вырастали монастыри, которые богато одаряли. Набожность становилась опьянением, казалось, что весь обращённый христианский мир шёл, не глядя на землю, уставив в небо глаза.
Песнью во славу Богу оглашалась возрождающаяся Европа.
Несмотря на это, греховность была большая, безумные жестокости, страсти пробуждались и вспыхивали тем яростней, а после них наступало суровое, кровавое, безжалостное покаяние.
Ни один королевский плащ покрывал власяницей окровавленное тело, ни один вчера богатый властелин шёл назавтра пешим и босым пилигримом в Рим, а, вернувшись домой, убивал брата и снова надевал железный поясок, добровольным бичеванием искупая свои грехи.
Духовенство везде правило совместно с царствующими, так же как римский император совместно с папой владел
