Когда крики стихли, я поднял голову и увидел, как Лукаш Нотарас въехал на возвышение перед пожелтевшей мраморной колоннадой. Жестом он призвал всех к тишине, и пронизывающий декабрьский ветер понёс его крик:
– Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара! – Так когда-то кричали евреи: «Освободите нам Барабаша!».
Толпа рыцарей и архонтов вызывающе сплотилась вокруг Лукаша Нотараса, демонстрируя, что они его поддерживают и открыто осмеливаются противостоять кесарю. Наконец, народ расступился, и кесарь смог отъехать со своей поредевшей свитой. Процессия женщин всё ещё выплывала через ворота собора, но на открытой площади собора сразу же рассыпалась и растворялась в неспокойной толпе.
Мне было интересно, как толпа встретит кардинала Исидора, ведь этот муж приложил немало сил и стараний ради признания унии, хотя сам он грек. Может, поэтому он так и не появился. Звание кардинала не прибавило ему полноты. Это всё такой же худой маленький человечек с глазами, словно горошины перца. Он кажется ещё более худым с тех пор, как сбрил бороду на латинский манер.
«Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара!» Слова эти князь Нотарас, наверно, выкрикнул из глубины сердца от любви к своему городу, к своей вере и от ненависти к латинянам.
Но сколь бы искренним не было чувство, придававшее страстности его словам, я не могу считать их ничем иным, кроме как хладнокровным первым ходом в политической игре. Перед возмущённым народом он открыто заявил о своей оппозиции, чтобы сорвать аплодисменты большинства. Ведь в глубине души ни один грек не поддерживает эту унию, даже сам кесарь. Он лишь вынужден смириться и скрепить её своей печатью, чтобы таким путём добиться договора о дружбе и взаимопомощи, который в нужное время обеспечит Константинополю поддержку военного флота Папы
Уже вооружается флот Папы в Венеции. Кардинал Исидор уверяет, что флот выйдет на помощь Константинополю, как только весть об оглашении унии достигнет Рима. Но сегодня вслед кесарю Константину народ кричал: «Вероотступник! Вероотступник!» Самое ужасное, самое опустошительное, самое разрушительное слово, которое можно выкрикнуть человеку. Это цена, которую он должен заплатить за десяток военных кораблей. Если только корабли эти вообще когда-нибудь придут.
Кардинал Исидор уже привёз с собой немного лучников, которых завербовал на Крите и на других островах. Ворота города наглухо закрыты, Турки опустошили всю округу и перекрыли Босфор. Их опорный пункт – крепость, которую султан приказал воздвигнуть этим летом возле самого узкого места Босфора. Она была построена за несколько месяцев на стороне Пера на христианском берегу. Ещё весной там стоял храм архангела Михаила. Теперь каменные колонны храма служат подпорками толстых, в тридцать стоп, стен турецких башен и пушки султана стерегут теснину.
Обо всём этом думал я, когда стоял у огромных бронзовых ворот собора Мудрости Божьей. Именно тогда я увидел её. Ей удалось вырваться из толпы и вернуться в собор. Она часто дышала, и вуаль её была разорвана в клочья. В Константинополе знатные гречанки имеют обычай закрывать лицо перед незнакомыми людьми и живут обособленно в своих домах под опекой евнухов. Когда они едут на коне или носилках, то впереди бегут слуги с распростёртыми полотнищами, чтобы уберечь их от взглядов прохожих. Их кожа бела и прозрачна.
Она взглянула на меня, и время замерло на лету, солнце перестало обращаться вокруг земли, прошлое слилось с настоящим и уже ничто не существовало кроме этой минуты, этой единственной живой минуты, которую не смогло поглотить даже жадное время.
Я знал много женщин. В любви я холоден и эгоистичен. Я получал наслаждения и давал наслаждения другим. Но любовь для меня всегда была презренной похотью плоти, которая после удовлетворения вызывала угнетение души. Только из сочувствия я мог изображать любовь, пока был способен на это.
Много женщин знал я в своей жизни, пока, наконец, не отказался от них, как и от многого другого, мешавшего мне. Женщины слишком телесны, а я ненавижу всё, что делает меня зависимым от моего собственного тела.
Она казалась почти такой же высокая, как и я. Её светлые волосы выбивались из-под расшитого узорами капора. На ней был голубой плащ, шитый серебром. Её глаза были как бронза, кожа как золото и слоновая кость.
Но не на её красоту смотрел я тогда. Взгляд её заворожил меня, ведь глаза эти были мне хорошо знакомы, словно видел я их когда-то во сне. Карие, ясные, они обратили в прах всё будничное, мелкое. И вдруг, они расширились от изумления, а потом улыбнулись мне нежданно.
Восхищение моё было настолько чистым, незамутнённым низменным желанием, что вдруг почудилось мне, будто тело моё стало излучать свет, как виденные мною когда-то шалаши святых монахов – отшельников из Атос сияли неземным светом наподобие ярких ламп высоко на огромных кручах. И сравнение это – не святотатство, ведь в тот момент моё второе рождение стало святым чудом.
Насколько долго это длилось, я не знаю. Может, не дольше чем выдох, который в последнее мгновение нашей жизни освобождает душу от тела. Мы стояли в двух шагах друг от друга, но, какой-то миг, мы стояли на грани между земным и вечным, и была эта грань как лезвие меча.
Наконец, я вернулся к действительности. Я должен был что-то сказать. И я сказал:
– Не бойся. Если хочешь, я провожу тебя к дому твоего отца.
По её капору я видел, что она не замужем. Хотя, в ту минуту не имело никакого значения, была она замужем или нет: её глаза доверчивые, родные, смотрели на меня.
Она глубоко вздохнула, словно долго сдерживала дыхание, и спросила:
– Ты латинянин?
– Латинянин,– ответил я.
Мы смотрели друг на друга и в этой неспокойной толпе были только она и я, словно очутились мы вдвоём в раю на заре времён. Её щёки запылали румянцем стыда, но она не опустила взгляд. Мы узнавали глаза друг-друга. Но, наконец, она не выдержала и спросила дрожащим голосом:
– Кто ты?
Её вопрос вовсе не был вопросом. Этими словами она лишь признавалась, что узнаёт меня своим сердцем, как узнал её я. Но чтобы дать ей время совладать с собой, я сказал:
– Я рос во Франции, в городе Авиньон, пока мне не исполнилось тринадцать лет. Потом странствовал по многим странам. Зовут меня Джоан Анжел. Здесь меня называют Иоханес Анхелос
– Анхелос,–
