– Все равно! Теперь возврата нет, родная… Судьба за нас решает. Подписывай, молю! – покрывая поцелуями холодную руку Анны, молил фаворит.
Анна молчала, видимо погруженная в тяжелое раздумье.
– Ну, хорошо… Помысли еще немного! – пошел он на уступку, не решаясь настаивать сейчас сильнее. – Подумай, государыня. Я подожду.
И, поднявшись, он хотел отойти, но, шагнув мимо изголовья постели, различил в полутьме скорченную фигуру, которая пряталась, кутаясь в складки тяжелого полога.
Не узнав шута, Бирон отскочил в испуге и, обнажая шпагу, закричал:
– Кто там?..
Одолевая прилив страха, кинулся вперед, вытащил горбуна и почти отшвырнул его гневным толчком в угол покоя.
– Ты, гадина! Подслушивать! Удавлю, пес!..
Кинувшись к ошеломленному бедняку, герцог уже стиснул ему горло своей сильной, костлявой рукой, когда раздался встревоженный голос Анны:
– Яган… Яган… Оставь, ради Бога! Он так тебя любит. Он всегда мне говорил о твоей верности, хвалил тебя… Яган, герцог, пусти его!
Овладев своим гневом, Бирон выпустил из рук полуудушенного карлика и обернулся к Анне.
– Вот как!.. Он, шут, тоже за Бирона! Спасибо. Ну прости, зверек! Ты безвредный… А я думал – ты ядовитая дворцовая ехидна. На!.. Бери – и вон!
Несколько золотых сверкнуло в воздухе и рассыпалось по ковру.
Не собирая щедрой подачки, Нос кинулся из опочивальни, в соседнем покое юркнул в толпу и забился за спинами в углу потемнее. Бирон между тем снова уже взял перо, почти силой вложил его в холодеющие пальцы Анны и настойчивее прежнего заговорил:
– Что же!.. Подписывай, государыня. Время не терпит!
– Да почему! – лепетала больная, с трудом шевеля коснеющим языком. – Я же еще не умираю… Не спеши, Яган. Я же еще…
– Кто знает! – вдруг жестоко заговорил герцог, глаза которого загорелись холодным, злым огнем сдержанной ненависти. – Все от Бога, государыня. Врачи вон сказывали: минуты сочтены… Духовника уж я звать велел. Слышишь? Подписывай ско…
Он не досказал.
Анна вдруг выронила перо, вложенное ей в пальцы фаворитом, и без звука опрокинулась на подушки без сознания, пораженная словами и видом Бирона.
Два-три мгновения тот колебался. Потом быстро сунул снова перо ей в пальцы, взял ее руку и стал сам этой холодной рукой выводить на листе хорошо знакомую ему подпись…
Буквы стояли криво, все линии дрожали и мало были похожи на то, как подписывала сама Анна. Но чего можно требовать от умирающей… И кто посмеет усомниться, что устав подписан не самой императрицей!..
Взяв подписанный таким небывалым способом указ, Бирон посыпал песком густые, свежие чернила, сложил лист, спрятал его в карман, убрал перо, чернильницу, шепча:
– Наконец-то… Неясно… Да сойдет и так! Вот сообщу им радостную весть, моим друзьям!..
Затем, обернувшись к Анне, словно она могла его понять и слышать, он почтительно проговорил:
– Немедленно, государыня, пришлю твоих дам!
И вышел из опочивальни к ожидающим его сановникам.
Нос, только и стороживший эту минуту, осторожно шмыгнул снова в спальню Анны. А Бирон еще с порога приказал ближайшему из придворных:
– Пошлите придворных дам к ее величеству!..
Герцогиня Бирон, Елизавета, Анна Леопольдовна, Салтыкова, Ромодановская, Юлиана Менгден, наперсница принцессы Анны, и еще две-три дамы сейчас же из соседних покоев вошли сюда и хотели пройти в опочивальню. Но вид Бирона и то, что он начал говорить, заставило их всех остановиться у самого порога.
Юный Карл Бирон, красивый юноша семнадцати лет, шедший за матерью, тоже остался в группе дам.
А Бирон, весь ликующий, громко заговорил:
– Господа министры! Генералы и все, здесь предстоящие! Ее императорское величество возложила на меня тяжкую обязанность правления. Внимая вашим мудрым советам и воле вашей, она подписала устав о регентстве, коим на меня возложено главное правительство. Но, видит Бог, я страшусь… Ноша эта столь непосильна и тяжка! Снимите ее с меня, измените ваше решение. Будем просить назначить кого иного…
Толпа еще молчала, когда Бестужев, а за ним Ушаков и Черкасский первые радостно заговорили, подхватывая лозунг, данный Бироном:
– Изменить? Да можно ли это! Слава Господу, дело совершилось!..
– Авось, Бог даст, справитесь!
– Помогать станем все вашей высокогерцогской светлости! Так ли, господа министры?..
Понимая, что «дело сделано», что вся речь Бирона – обычная формальность, ритуал, принятый в таких случаях, злейшие враги фаворита не смели поднять голоса протеста. А безразличные или угодливые, продажные прихвостни заговорили один за другим, хотя и нестройно, не дружно сначала:
– Конечно! Слава Богу!..
– Лучше правителя нам и не найти!
– Все станем помогать… Бог поможет вашей светлости! Умудрит! Виват, герцог-правитель!
– Тогда – повинуюсь! – низко кланяясь на все стороны, снова поднял голос фаворит, которому судьба или, вернее, наглость вручала власть умирающей подруги, как незаслуженное наследство. – Благодарю!.. И, с Божией помощью, принимаю избрание! Столь великое назначение, коего недостоин! И вас прошу меня не оставить. Вот, примите бумагу сию!
Он вручил устав Остерману, который долго, внимательно рассматривал подпись и потом молча, нахмурясь более обычного, передал бумагу другим.
Миних, успевший посмотреть подпись и тоже пораженный ее необычным видом, лучше владел своим лицом, чем старик Остерман. Он с самой любезной улыбкой обратился к окружающим:
– Господа министры и генералы! Бог послал нам радость в утешение при этой тяжкой минуте: у нас есть глава правительства. Ваша светлость! Первый спешу вам принести свои поздравления!!
И он отдал почтительный, церемонный поклон регенту.
– И я! – также изысканно-учтиво раскланялся Рейнгольд Левенвольде, давая затем дорогу брату, Фридриху, Менгдену, Ушакову и другим.
– Примите поздравления!..
– Нижайше кланяюсь нашему светлейшему регенту-герцогу…
– Поздравить честь имею…
Скоро отдельные голоса слились в общий гул поздравлений, и Бирон очутился как бы в живом кольце людей, спины которых низко сгибались и головы в пышных париках склонялись почтительно, причем лица багровели от натуги, а глаза не отрывались от лица фаворита, словно желали там прочесть: что творится сейчас в душе у бывшего мелкого челядинца, вознесенного прихотью случая чуть ли не на высоту российского трона!..
А Бирон, сначала гордый, ликующий, на глазах у всех менялся в лице. Оно побледнело, осунулось, постарело сразу на много лет, будто ужасное что-то видел баловень фортуны вместо этих важных людей, гнущих перед ним раболепно свои широкие спины…
Он даже отступил поближе к жене, стоящей тут же, словно собираясь прижаться к ней, за ее плечом укрыться от незримой опасности…
Пока здесь шли поздравления, шут в опочивальне кинулся к постели Анны.
Разобрав, что она лежит почти без сознания, он прежде всего влил ей в рот несколько глотков питья. Часть пролилась, часть омочила губы, гортань и безотчетным движением была проглочена больною. Но она все-таки не шевелилась.
Напрасно горбун трогал ее руки, тер ей ладони, дул в лицо, приговаривая нежно, словно хворому ребенку, слова ласки и мольбы:
– Матушка, красавушка… Очнися… Опамятуй, родимушка! Светик мой!
Наконец, потеряв надежду, напуганный мертвенной синевой лица Анны, ее слабым, прерывистым хрипом, вылетающим из груди вместо дыхания, он, забыв обо всем, кинулся в соседнюю комнату, полную ликованья и шума.
Его рыдающий, испуганный голос прорезал гул поздравлений, когда он выкрикнул еще с порога:
– Помогите скорее… Ее величество! Плохо государыне!
Только кинул роковую весть – и сам вернулся к постели умирающей, забился под пологом у ног и там горько зарыдал.
Бидлоо и де Гульст первые кинулись на зов. Все дамы, кроме герцогини Бирон, перешли туда же в опочивальню, столпились недалеко от постели.
Мужчины – сгрудились почти на пороге спальни, стараясь через дверь разобрать, что там творится.
Бирон вдруг остался один на дальнем, пустом теперь, конце покоя. С ним рядом была только жена, все время не спускавшая глаз с мужа.
– Умирает! Быть не может…
– Так скоро… Столь неожиданно!..
Глухой говор вылетал из толпы придворных, сбившихся у дверей.
Герцогиня осторожно коснулась локтя мужа и негромко заговорила:
– Приди в себя, Яган! Что с тобою? Ты бледен как смерть. Или что случилось… чего мы не знаем? Говори, не молчи! Ты же знаешь мою верность и дружбу… Яган!
– Так, пустое! – с трудом разжимая зубы, стиснутые до этих пор, словно в припадке судороги. – Когда они, вот сейчас… гнулись передо мною… Все! Знаешь, что я припомнил? Пришлось мне видеть на охоте как-то. Стая лисиц, пригибаясь к земле, подбиралась к большому коню, брошенному для них в лесу, для них же, на приманку…
Поглядев в темный пролет двери, ведущей в опочивальню, где белел край постели государыни, он с глубокой тоскою вдруг проговорил:
