На столе явился мед, а с ним вместе вошла четвертая фигура, смеясь и кивая головой. Это было нечто очень живое, одетое кургузо, с претензией на щегольство и молодость. Рыжий хохол его торчал вверх, усики туда же, в ухе сережка по-немецки, сабелька на позолоченных ремешках; пестрый пояс был свернут затейливо, чтобы скрыть протертые места, сапожки были старые, но красного сафьяна. Маленький, проворный, веселый, егомосць пан Афанасий Байдуркевич был уже не трезв, потому что от него так и разило запахом водки, лука, пива, а нетвердый выговор обнаруживал, что в голове его слишком сильно играет воображение.
— За особенную честь и сердечное удовольствие считаю, — начал он, — служить пану такого громкого имени. Меня прислал достойный Адам Панцеринский, и я пылаю нетерпением быть вам полезным, а если есть стаканчик, так я бы попросил меду.
Стаканчик нашелся по необходимости, и учтивый пан Урбан вместе с размашистым Филоктетом и со смиренным Углем присоединились к нему, чтобы пить за здоровье Секиринского. Скоро все четверо единодушно согласились в мнении, что и закуска не была бы делом лишним. Подана была и закуска, но оказалась такою соленою, что надобно было возобновить возлияние. Наступила и ночь, а господа приятели все еще толковали, сидя за столом, и всего больше о Вихулах и себе самих. Один только пан Уголь молчал и сидел со сложенными руками и поникшей головой, но очередь наблюдал добросовестно и не допускал товарищей забывать себя. Собеслав мало принимал участия в разговоре, но многое узнал из разговоров своих приятелей о местных взаимных отношениях шляхты, которые были ему совершенно неизвестны.
Утром после завтрака, о котором не нужно было напоминать честной компании, шляхта должна была ехать с Собеславом в Чер-чицы; не исключая Угля, который не сделал шага из квартиры, и учтивого Урбана, который также не оставлял Собеслава ни на минуту, остальные разошлись по своим надобностям. Филоктет, заняв талер, отправился на короткое время к какому-то приятелю, а Афанасий пошел любезничать с шинкаркою, которая жила напротив, и возвратился только к полудню. Двое первых сели на лошадей: Филоктет обещал догнать их, а Байдуркевич присоседился к Собеславу в бричке и привязал к ней свою клячу под предлогом, что вчера натер себе о седло ногу.
Такою кавалькадою двинулись они с места после обеда и вечером достигли Кошачьей-Горки. Тут естественно надобно было отдохнуть, потому что конные приотстали, а Байдуркевич советовал обождать их, чтобы ночью было безопаснее ехать его патрону, которого он занимал между прочим разными рассказами и пугал могуществом Вихула, по-видимому для самого его довольно страшным.
Они вошли в избу, в которой сидел еврей у печки, еврейка за столом и какой-то мужик у порога. Мужик очень пристально всматривался в приезжих, потом вышел из избы, осмотрел со всех сторон повозку и лошадей и бегом пустился в лес. Это не ускользнуло от внимания Собеслава. Он шепнул на ухо Байдуркевичу, чтобы он держал ухо востро, но сквозь сумерки не заметил, как тот побледнел и задрожал. На беду отставших по дороге все еще не было, а на Филоктета трудно было и рассчитывать, потому что по общему мнению он разве через полчаса должен был присоединиться к своим товарищам.
Собеслав скоро заметил по некоторым маневрам Бандуркевича, что от него не следует ожидать большой помощи, и решился, по-ложась на волю Божию, обождать в корчме, пока, наконец, подъедут пан Урбан и смиренный Иосафат.
Начинало уже быстро темнеть. Байдуркевич, жалуясь на зубную боль, лег в бричке и зарылся в сено на самое дно. Собеслав, посвистывая, прохаживался перед лошадьми и время от времени заглядывал в корчму.
Вдруг на Секиринской дороге показалось два всадника. Они ехали быстрым галопом; прискакав на тяжело дышащих лошадях, огляделись вокруг и слезли на землю. Лица их были сердиты, взгляды задорны, голоса громки. Вошли они в избу, пошептались с евреем, вышли опять и, остановясь перед навесом, посматривали с нетерпением на дорогу, ведущую в Секиринок; изредка они посмеивались и потирали руки, как люди, готовящиеся к приятному занятию. Байдуркевич лежал в бричке и стонал.
— Не отправиться ли нам далее? — проговорил он. — Они догонят нас.
Собеслав ничего не отвечал.
— Что, брат свистун, — сказал один из приезжих, — куда тебя Бог несет?
— Куда глаза глядят! — отвечал Собеслав. — А вас, господа мародеры, куда?
— Навстречу твоей милости.
— Ну, так и ладно! — сказал Секиринский. — А что вам от меня надо?
— Мы хотели узнать, долго ли твоя милость будет кормить лошадей у Кошачьей-Горки.
— Сколько захочется.
— А если бы нам захотелось, чтобы твоя милость не кормила здесь?
— Что же делать? Не всем одно и то же нравится.
Байдуркевич шепнул из брички:
— Не задирайте их, пока наши не подъедут. Я слышу уже топот.
— Этот топот на Секиринской дороге, — сказал ему потихоньку Собеслав, — приготовься.
— О, если бы вы знали, как у меня болят зубы!
Собеслав опять обратился к забиякам.
— Панове братья, — сказал он серьезно и с важностью, — вы ищете предлога для ссоры?
— Почему же нет, когда представится удобный, — отвечали они со смехом.
— Что же вы называете удобством? Пятерым на одного, что ли? По-разбойничьи?
Шляхтичи очевидно смешались, но один тотчас оправился.
— Что ты нас считаешь буянами? Что ты за человек?
— Ты знаешь, кто я, как и я знаю, кто вы.
— Например?
— Приятели Вихулы.
— Сразу попал. Врасплох его не захватишь. Удалый парень. Так ты, мосци-пане, знаешь, что мы от тебя желаем?
— Как нельзя лучше, только это ни к чему не приведет.
— Не приведет? А как мы тебя хорошенько потреплем?
— Попробуйте!
Но шляхтичи, не пробуя, все поглядывали на дорогу в Секи-ринок, откуда с каждым шагом яснее и яснее слышался топот лошадей. Наконец, прискакали четыре всадника под предводительством Ксаверия, у которого была на лбу повязка.
— Вставай и берись за саблю! — сказал Собеслав Байдурке-вичу.
Нечего было делать. Пан Афанасий медленно вылез из брички, ощупал свою сабельку и неохотно поместился за спиною Секирин-ского, повторяя ему шепотом:
— Не торопись, пока не подъедут наши.
Но совет был напрасен, потому что приезжие окружили Собеслава, обнажив сабли с криком:
— А ну, разбойник! А ну, Секира, а ну трутень!
Собеслав, не теряя присутствия духа, прислонился к бричке и, обнажив свою саблю, стоял твердо, как стена.
— Мосци-панове! — сказал он. — Если вы шляхтичи, а не разбойники, и имеет против меня что-нибудь, то я готов каждому из вас служить поочередно, но только как следует, по одиночке, а не отбиваться от вас, как от стаи волков.
— А! Он еще бранится.
И все подняли сабли, как будто хотели разрубить его на части, а между тем Вихула кричал:
— Отхлестать его плашмя, отхлестать его!
Байдуркевич, приняв во внимание зубную боль и неравенство сил, спрятался под бричку и уже думал как бы удрать незаметно в лес.
Поднялся страшный крик с целью застращать Собеслава, но тот, несмотря на свою бледность, стоял непоколебимо.
— Хочешь спастись от смерти? — закричал Ксаверий. — Подпиши отречение от Секиринка и убирайся к черту!
Секиринский в ответ на это только засмеялся.
— Что? Нет? Так мы тебя по кускам разнесем на саблях!..
— Что будет, то будет, — сказал Собеслав.
И едва произнес он эти слова, как на него посыпались сабельные удары. Один из нападающих сильно ранил его в плечо, рука его опустилась, глаза сомкнулись, и он упал без чувств. Но в ту же самую минуту прискакали Урбан и Иосафат. Увидя их, и Байдуркевич вылез из-под брички и начал кричать и размахивать саблей.
Приятели Вихулы, застигнутые врасплох неприятелями и испугавшись своего подвига, потому что считали Собеслава мертвым, вскочили на коней и разъехались, кто куда попал.
В это время прискакал и Уголь.
— Ого, — крикнул он, — есть работа!
— Была да ушла, — отвечали ему. — Наш принципал ранен. Положить его в бричку. Дайте сюда водки. Эх, народ, остались назади, а тут на него напали, пан же Байдуркевич спрятался под бричку.
— Кто? Я под бричку!? — крикнул тот пронзительным голосом. — Я! Посмотрели бы вы, как я тут рубился. Но пятеро на двоих не шутка! Кажется, я где-то ранен.
— В спину, — сказал Уголь, — который из смиренного и молчаливого превратился в забулдыгу.
Байдуркевич хотел обидеться, но Филоктет закричал:
— Циумпердо! Молчи, да помоги положить пана Секиринского в бричку. Давайте сюда перевязку.
Байдуркевич хлопотал около раненого больше всех и уверял, что разбойники не ушли без ран; он даже хотел показать товарищам саблю, но тут же вспомнил, что в темноте они не заметят на ней следов крови.
— Покажешь на кухне у пана Корниковского, — прибавил к общему удовольствию смиренный Уголь и опять жестоко обидел смиренного Байдуркевича.
