— Умоляю тебя, Гекамеда, — заговорил я, садясь рядом с ней, — оставь свою враждебность. Это вовсе не тюрьма — ты заключена в моем сердце. Не стану повторять, что я люблю тебя, — ты отлично это знаешь. У меня честные намерения — могу ли я доказать это лучше, чем попросив тебя стать моей женой?
— Я твоя рабыня, — не поворачивая головы, бесстрастно отозвалась Гекамеда. — Как я могу быть твоей женой?
— Это всего лишь игра словами.
— Нет. — Она впервые посмотрела мне в глаза. — Выслушай меня, Идей. Ты унизил и опозорил меня в глазах Трои. За это я ненавижу тебя и всегда буду ненавидеть. Ты забрал меня из дома Елены, чтобы сделать своей рабыней, — да будет так. Но я скорее выйду замуж за твоего слугу-эфиопа или за бездомного пса, чем за мужчину, которого глубоко презираю!
— Лучше выбирай слова! — вскричал я. — Если ты моя рабыня, не забывай, что в моей власти наказать тебя плетью!
— Незачем напоминать мне об этом, — спокойно сказала Гекамеда, но я заметил, как по ее телу пробежала дрожь. — Такого обращения и следовало ожидать от труса вроде тебя!
При этих словах я вскочил, охваченный яростью, но, с трудом сдержавшись, остановился, глядя на нее сверху вниз.
— Это была всего лишь пустая угроза, Гекамеда. — Мой голос стал хриплым от волнения. — Ее произнес мой гнев, а не я. Твои белые плечи не созданы для троянской плети, да и я не смог бы смотреть, как тебя наказывают. Твои речи слишком дерзки, но слова не ломают кости. Знай: я не собирался и не собираюсь оскорблять тебя или причинять тебе вред. Напротив — я буду защищать тебя даже против твоей воли. Я не сделал ничего, что могло бы заставить тебя ненавидеть и презирать меня, — твои слова исходят из твоего черствого, не умеющего прощать сердца.
Я умолк. Гекамеда молчала. Какой же прекрасной она выглядела с накинутым на плечи покрывалом, вздымающейся грудью и гневно сверкающими глазами! Слова мольбы вертелись у меня на языке, но я сдержал их, поклявшись, что если она и станет моей, то только по собственной воле.
Поэтому я удалился, сославшись на обязанности, которыми пренебрегал несколько дней. Гекамеда даже не подняла взгляд, но, подойдя к двери, я внезапно услышал ее голос:
— Ты не сказал мне, что я должна делать.
— Что ты должна делать? — недоуменно переспросил я.
— Да. Разве я не твоя рабыня? Твое приобретение окажется неудачным, если я буду праздной. В чем состоят мои обязанности?
Я невольно улыбнулся:
— Твои обязанности — развлекаться и беречь свою красоту. Я привез тебя в Трою не ради твоего усердия, а ради твоих больших глаз, белых рук и стройной фигуры. Служанок хватает с лихвой — я хочу, чтобы ты не готовила мне пищу и постель, а делила их со мной.
Я был доволен своими последними словами, видя, что напугал ее, и нисколько о том не жалея. Выйдя из комнаты, направился в просторное помещение в задней части дворца на том же этаже, что и мои покои, где хранились царские архивы.
Именно там мне нанесла визит Елена в день моего введения в должность вестника.
Но менее чем через пять минут я ощутил жгучее желание вернуться к Гекамеде. Желание это было явно нелепым, и я посмеялся над собой, думая о том, какой радушный прием меня бы ожидал. Стараясь отвлечь себя работой, я отнес кипу пергаментов на стол из слоновой кости и начал разворачивать один свиток за другим, но никак не мог сосредоточиться.
Наконец я оставил тщетные попытки и задумался о собственных делах.
Похоже, я окончательно запутался в отношениях с Гекамедой. Что же мне делать? Обращаться с ней как с настоящей рабыней? Но в таком случае я навсегда потеряю надежду завоевать ее любовь — хотя именно этого она от меня и ожидает. Впрочем, сама мысль об этом вызывала у меня отвращение — я никогда не понимал, какое удовольствие может получать мужчина от близости с женщиной, которая навязана ей силой.
Мои мысли вернулись к Гортине. Но по отношению к юной греянке я мог лишь придерживаться политики настороженного ожидания. Если ей придет в голову воспользоваться религиозными законами о семье, это может доставить серьезные неприятности.
Ну, я успею побеспокоиться об этом, когда придет время.
Что касается Елены, я все еще считал ее своим другом.
Просто ее нелепая шутка оказалась серьезнее, чем она предполагала. Привыкшая к поведению мужчин Спарты, она едва ли могла расценивать мое поведение с Гекамедой как серьезное оскорбление.
Когда я наконец встал и собрался идти к себе, была почти полночь. Во дворце царила тишина.
Подойдя к двери моих покоев, я внезапно испугался, что Гекамеда воспользовалась моим отсутствием и сбежала, помня о словах, сказанных мною напоследок.
Я шагнул через порог с бешено колотящимся сердцем.
Но мои опасения были напрасны. В комнате ничего не изменилось — только светильники на подставке из черного дерева почти выгорели. Гекамеда все еще сидела на мраморной скамье в оконной нише, но, подойдя к ней, я увидел, что на ее бархатных щеках белеют полосы, а на ресницах блестят слезы.
— Почему ты плачешь, Гекамеда? — спросил я.
Мой голос звучал мягко, хотя я отнюдь к этому не стремился.
— Прошу прошения, — гордо отозвалась она, не поднимая глаз. — Мои слезы не для тебя.
— Я и не льстил себе подобной надеждой. Но раз ты моя собственность, я не хочу, чтобы ты выглядела некрасивой и заплаканной. — Подойдя к подставке, чтобы погасить светильники, я добавил: — Уже поздно.
— Да. — Помолчав, Гекамеда неохотно сообщила: — Твой слуга был. здесь и расспрашивал меня.
— Ферейн? Что ему было нужно?
— Ничего. Он не передавал никаких сообщений.
— Вот и хорошо. — Я снова подошел к ней. — Пойдем, Гекамеда. Час поздний — пора спать.
Девушка поднялась с явным усилием — в ее глазах мелькнул страх, как у загнанного зверя. Я взял ее за руку — она была холодной и безжизненной — и повел в соседнюю комнату, где зажег светильник, стоящий в оконной нише.
Повернувшись, чтобы взглянуть на нее при свете, я увидел плотно сжатые губы, глаза, превратившиеся в щелочки, и руки, стиснутые в кулаки.
— Прости, что не могу предложить тебе ничего лучшего, — спокойно сказал я, — хотя, если повесить шелковые занавеси и поставить скамьи из черного дерева, здесь будет не так уж плохо. Ложем не пользовался никто, кроме моего друга Киссея, когда он оставался у меня ночевать. Отныне оно твое. Доброй ночи.
Не дав ей времени ответить и даже не взглянув на нее, я вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и направился в свою спальню.
Вспоминая первую неделю, которую Гекамеда провела в моих покоях в качестве рабыни, я с трудом удерживаюсь от смеха, ибо меня тревожило то, что по прошествии времени кажется нелепым. К тому же меня постоянно страшило, что Гекамеда убежит из дворца, так как я не присвоил ей номер в списке дворцовой прислуги и она могла свободно уходить и приходить, как сам царь Приам.
Мне было нелегко скрывать правду от друзей, которые навещали меня. Узнай они об истинном положении дел, надо мной потешалась бы вся Троя, в то время как одного взгляда на Гекамеду было для них достаточно, чтобы осыпать меня поздравлениями.
— За еще одну такую Гекамеду, — заявил Эвен, — я готов в одиночку сразиться со всем греческим войском!
Остальные разделяли его мнение, но я мог лишь улыбаться с болью в сердце, ибо Гекамеда по-прежнему держалась со мной холодно и враждебно. Ее полные губы никогда не улыбались, а в глазах постоянно светились гнев и презрение. Часто я заставал девушку плачущей, но больше не пытался предлагать ей свое сочувствие. Я начинал думать, что Гекамеда в самом деле ненавидит меня, хотя не мог забыть ее ласковый взгляд при нашей первой встрече в шатре Нестора. Кроме того, разве она не помогла мне бежать? Впрочем, Гекамеда могла поступить так назло грекам, убившим ее отца и сделавшим ее рабыней.
Мои обязанности вестника в этот период никак нельзя было назвать обременительными. Каждое утро я составлял расписание дневных празднеств и жертвоприношений, а во второй половине дня посещал заседания совета.
Должен заметить, что меня тревожила враждебность Оилея, жреца Фамира. Он не забыл, что я перенес ежегодные жертвоприношения Елены Аргивской из его храма в храм Гефеста, и не простил мне этого. Конечно, Оилей не мог по-настоящему мне навредить, но его тайные попытки дискредитировать меня в глазах царя Приама и посеять раздоры среди жрецов действовали на нервы.
Я подумывал о том, чтобы попросить царя о его удалении.
Осада протекала как обычно — то есть никак. Греки казались обескураженными повторяющимися успехами Гектора и Энея. Было хорошо известно, что они рассчитывали на капитуляцию Трои в течение первого года, но прошло более девяти лет, а они находились дальше от победы, чем в начале войны, — к тому же не было никакой надежды вернуть Ахилла на поле сражения. Большую часть времени они сидели в шатрах, поедая сухари.
