Дядя Филипп заметил, что я разочарован.
— Замок, как ты видишь, Геза, — сказал он, — не очень крепкий. Но защищавшие его были сильны, потому что они боролись за свободу.
В полуподвальном помещении замка вырыт колодец. Бросив в него камешек, можно сосчитать до шестидесяти восьми, прежде чем услышишь, что камешек долетел до воды.
Я нередко видел этот колодец во сне, и когда просыпался, сердце мое сильно стучало.
Собирая вокруг себя ребят, я часто рассказывал им об ужасном колодце, в глубине которого мучаются закованные в кандалы души тех, кто предал Ракоци. Там живет предок графов Шенборн, граф Александр Карон, и много-много других венгерских господ, получивших графский титул и много венгерской земли за то, что продали венгерскую свободу немецкому императору в Вене.
Две мои сестры дрожали от страха, когда я говорил о том, как плачут, воют и рыдают погибшие души, но моя бывшая любовь, Тереза Маркович, голову которой почему-то мыли керосином, так что было неприятно близко подходить к ней, не верила, что в колодце Ракоци мучаются души предателей.
— Это, наверное, то же самое, что делают в цирке, — говорила она. — В колодце, наверное, спрятали кого-нибудь, и он обязан выть, когда приходят посетители. Ему за это, наверно, хорошо платят.
Я очень гордился тем, что благодаря знакомству с замком приобрел некоторую связь с Ракоци. Но мне и в голову не приходило, что в будущем связь эта еще более укрепится.
Случилось это, когда прах Ференца Ракоци, Имре Тэкели, Илоны Зрини, Миклоша Берченьи и ряда других эмигрантов — товарищей Ракоци, привезли домой в Венгрию.
Газеты несколько недель писали о том, что везут, везут, везут… Ференца Ракоци. Однажды отец пришел домой с сияющим лицом.
— Едем в Кашшу, Геза! — крикнул он. — В Кашшу, на похороны Ракоци.
Оказалось, отец был избран в делегацию из пятидесяти двух человек, которую Берегский комитат посылал в город Кашшу, где решили предать венгерской земле прах Ракоци. Отец вздумал взять с собой и меня.
— Я хочу, сынок, чтобы ты видел, как венгерская нация чтит своих великих людей, и чтобы в течение всей жизни ты мог вспоминать о том, как присутствовал на похоронах Ракоци.
Мать сразу начала варить и жарить. Она готовила нам продовольствие для путешествия, которое должно было продолжаться целых семь часов. Отец взял меня за руку и повел в магазин детского платья Шаламона Миттельмана, где купил мне новый темно-синий костюм. От Миттельмана мы отправились к сапожнику Керестеши, чтобы купить коричневые ботинки. После этого зашли в универсальный магазин Тауба. Там отец купил новые шляпы себе и мне. Мне — темно-зеленую охотничью с красно-бело-зеленым пучком из перьев.
Снабженные большим кожаным чемоданом с продовольствием и плетеной корзинкой с пятилитровой, наполненной вином бутылью, мы отправились утром на вокзал. Берегсасский вокзал никогда еще не видал такого торжества, даже когда наш город почтил своим посещением статс-секретарь министерства земледелия.
На платформе стояла в парадной форме почетная охрана из жандармов.
Впереди — цыганский оркестр Яноша Береги-Киш.
За шпалерами жандармов стояло со знаменами много-много людей — больше тысячи. Знамена смешались вместе, хотя на одних было написано: «Да здравствует Имре Ураи!», а на других красовалось имя графа Лоняи.
Когда поезд, идущий в Кашшу из Марамароша, остановился на станции Берегсас, все сняли шляпы и запели венгерский национальный гимн. На наши приветствия из окна поезда отвечали господа, одетые в древневенгерские национальные костюмы, а из вагонов третьего класса — крестьяне, носившие такую же одежду, как секирщики Ракоци двести лет тому назад.
Ференц Тэрэш, сын директора школы Александра Тэрэша, студент-юрист, одетый в крестьянский костюм и державший в руке секиру с длинным древком, взобрался на деревянный ящик.
Немцу, венгр, не верь нимало,
Что б тебе ни обещал он!
Аплодисменты. Крики «ура!».
Вторичное пение венгерского национального гимна. Начальник станции Золтан Кишпал крикнул:
— Посадка!
Когда поезд тронулся, оркестр Яноша Береги-Киш заиграл «Марш Ракоци».
Одни пели, другие только отбивали такт руками и ногами.
И даже поезд грохотал в такт этой дикой, волнующей кровь песне Ракоци, этой изумительной боевой песне, услышав которую, казалось, даже мертвые вот-вот встанут из могил, чтобы бить, резать, уничтожать подлых наймитов ненавистного императора.
В Кашшу я прибыл далеко не в блестящем состоянии. Мне хотелось спать, потому что всю ночь перед отъездом я не смыкал глаз.
Я охрип, так как от Берегсаса до Кашши на каждой станции по два раза пели национальный гимн, а я пел его не только от чистого сердца, но и полным голосом. К тому же у меня болел живот, так как всю дорогу мы ели.
Но когда мы подъезжали к Кашше, где на вершинах гор горели огромные костры, зажженные в честь Ракоци, и когда поезд подкатил к вокзалу, где стояла почетная охрана из студентов, одетых в костюмы куруцов времен Ракоци, я почувствовал себя не на земле, а в красно-бело-зеленых облаках. Я был счастлив и горд, как никогда раньше.
В Кашше мы остановились у брата моей матери, «американского» Фердинанда. Дядя Фердинанд был учителем танцев. «Американцем» его называла наша семья по двум причинам. Во-первых, чтобы не спутать его с двоюродным братом мамы, «одноглазым» Фердинандом, который был ветеринарным врачом в Трансильвании; во-вторых, потому, что дядя Фердинанд, что бы он ни видел, слышал, трогал, ел или пил, всегда и обо всем говорил одно и то же: «У нас в Америке это было бы невозможно».
Надо сказать, что дядя Фердинанд провел в молодости четыре года в Северной Америке. Он имел обыкновение рассказывать посторонним, что занимал там «конфиденциальный пост в одном транспортном предприятии», но семья наша точно знала, что он был носильщиком на каком-то вокзале в Чикаго. В Америку он поехал после того, как в двадцатилетием возрасте взломал денежный ящик бабушки, а в Венгрию вернулся после того, как женился на тете Сиди, вдове чикагского еврея, владельца ресторана. Спустя несколько недель после своего возвращения дядя Фердинанд основал в Будапеште журнал под названием «Мировая культура», два номера которого увидели свет. Второй из них был конфискован за порнографические картинки и подписи под ними, и у дяди Фердинанда были неприятности с судебными учреждениями.
После провала «Мировой культуры» дядя Фердинанд основал бюро для иностранных туристов. Из-за этого бюро ему пришлось вторично столкнуться с судом.
Его третьим предприятием был «Американский бар», но и оно (если хроника становится однообразной — не моя вина) кончилось судебным разбирательством.
После отбытия третьего наказания Фердинанд переехал в Кашшу, где стал известным и уважаемым всем городом учителем танцев и правил приличия.
О дяде Фердинанде в нашей семье ходило много злых анекдотов. Приведу один из них. Когда Фердинанд сбежал в Америку, в течение четырех лет никто не знал, жив ли он и где находится. Спустя четыре года, незадолго до своего возвращения в Венгрию, он якобы написал письмо бабушке, которое начал так:
«Дорогая моя, горячо любимая мама! Три дня я был принужден лежать в постели из-за гриппа и поэтому не мог написать о себе».
Я хорошо знал дядю Фердинанда. Он часто бывал у нас в Берегсасе. Это был неплохой человек, только немного черствый и спесивый. Я любил его. Меньше любил я его сына Дёрдя, который, кстати сказать, получил свое имя в честь Вашингтона [14]. С Дёрдем я жил под одной крышей целых семь месяцев в Сойве. Тетя Эльза всегда ставила его мне в пример: он никогда не лазил по тополям, редко рвал штаны, не ходил в хижины лесных рабочих… Дёрдя я не очень любил, а тетю Сиди терпеть не мог. Она никогда никого не целовала, только подставляла лицо для поцелуя. Это была толстая женщина невысокого роста с сильным голосом. Курила она темные сигары, вставленные в деревянные мундштуки. Слухи о том, будто тетя Сиди била мужа, не соответствовали действительности. Это я знал от самого дяди Фердинанда.
— Мы приехали с берегской делегацией! — сказал отец с сияющим лицом. Увидев, что этот факт не особенно восхитил тетю Сиди, он добавил: — Во главе делегации стоит сам граф Эрвин Шенборн-Бухгейм. Он для этого специально приехал из Вены!
Сразу же после прибытия мы сели ужинать.
Я не ел, так как был совершенно сыт. Отец не ел потому, что, наверное, заболел бы, если бы не рассказал всего, что мы испытали или, как он выразился, пережили в дороге от Берегсаса до Кашши.
— Гм, — сказал дядя Фердинанд, — видел бы ты, шурин, как у нас в Америке хоронили президента Рузвельта, нашего любимого Тедди.
