— Уйди, отойди, окаянный! Чур меня! — шепчет она в смятении и потом, рыдая, начинает класть поклоны и молится до полного изнеможения.
— Господи, не попусти! Сохрани и помилуй! Грешница я окаянная, геенне обреченная!
— Мати боярыня, почто крушишься так? — раздалось за ее спиною, и она обернулась.
В дверях стоял мужчина с блаженной, бессмысленной улыбкой на губах, со сверкающим взглядом. Вид его был неистов: босые ноги покрыты пылью и грязью, посконная рубаха с открытым воротом спускалась почти до пят, волосы на голове торчали копною, спускались беспорядочными космами и путались с бородою.
С палкою в руке, огромный, неуклюжий, он был страшен, но боярыня его не испугалась, а, тихо улыбнувшись, встала с колен и ответила:
— По окаянству своему, Киприанушка!
Он закивал лохматой головою.
— Радей, радей, мати! Ноне всюду пошло окаянство, так хоть нам спасать душеньки бедные! Радей, мати! — сипло заговорил он, стуча посохом и разгораясь по мере слов. — Грядет антихрист, близко! Стонут праведники, в огне горят, но поют славу Господу! Ой, мати, мати, грядет им всем мзда по заслугам, и застонут они, антихристовы дети!
Речь его была темна и сбивчива, но на Федосью Прокофьевну она действовала неотразимо.
— Киприанушка, — робко сказала она, — али знаменье было?
— Знаменье? Буде оно, буде! Распалится гневом Господь, пошлет мор, голод, проказу лютую. Слышь, как вопят окаянные? — И он стал прислушиваться, но кругом было тихо.
— Истинно, — заговорила боярыня, — великое поношение терпим!.. Киприанушка, не слыхал чего про попа Аввакума?
Юродивый поднял руки кверху.
— Грядет! На Москву буде страстотерпец наш.
— Когда?
— Сверзнется с трона своего Божий хулитель! Аки червь в пыли крутиться станет!
— Про кого говоришь?
— Про антихриста! Молись, мати, о наших душеньках! — И юродивый, резко повернувшись, быстро ушел из покоя, куда вход ему был во всякое время невозбранен.
Боярыня долго смотрела на дверь, за которою он скрылся, и старалась проникнуть в смысл его речей, наполнивших сердце ее и надеждою, и страхом.
Ах, если бы сбылось и вернулся из ссылки ее духовник, ее пламенный Аввакум!
— Бедненький! — и душа ее умилилась. — Страстотерпец миленький! Бьют тебя, заушают [16], поносят. Терпишь ты и голод, и холод в Сибири лютой. Слышь, там и солнышко не светит, и кругом погань…
— Матушка боярыня, — сказала, входя, пожилая женщина, — Иванушка свет проснулся!
— Проснулся, соколик! — с умилением произнесла Морозова. — Иду к нему. Помолюсь с ним, ангелочком!
Лицо боярыни осветилось материнской любовью, и она пошла к своему сыну, шестилетнему Иваше.
А юродивый Киприан шел по городу, махая палкою, и вопил:
— Радейте, бедненькие, радейте, миленькие, близок час расплаты за окаянство Никоново!
— Что он говорит? — шептали в толпе, идущей за ним.
— Слышь, Никона клянет! — отвечала старуха какому-то приказному.
Юродивый услыхал ее фразу и воскликнул:
— Истинно кляну! Что видим? Имя сыну Божьему переменили! Печатают ныне с буквою ненадобной?! Это ль не окаянство? Гляди, в государевом имени сделай описку, того казнить, а дерзают нарушать имя Божие? Антихристовы исчадия. Окаянные!.. А звоны? И те переменили! К пенью звонят дрянью, будто всполох бьют… Пожди, будет им ужо, как Господь разгневается!
— Ты опять здесь народ мутишь? О чем болтаешь? — вдруг закричали два человека с палками, внезапно пробившись через толпу к юродивому. Это были патриаршие приставы.
Юродивый радостно протянул им руки.
— Миленькие, вяжите! — заговорил он. — Ввергните в тюрьму, в яму злую, да приму поношения во славу Господа!
Приставы рады были такой добыче, но толпа оттеснила их, и послышался кругом глухой ропот.
Юродивые пользовались огромным уважением в народе. Приставы испугались.
— Нам вязать тебя не надо, а народ не мути!
— Слуги антихристовы, — закричал тогда на них юродивый, — геенну себе готовите и малых в сети свои уловляете. Ужо будет вам! — И он гневно поднял свою палку, от которой приставы поспешно увернулись. В толпе раздался смех.
— Ужо мы вас, государевых ослушников! — пробормотали злобно приставы и снова затерлись в толпу, которая увеличивалась с каждой минутой, слушая юродивого.
А тот уже с пеной у рта громил Никоновы нововведения.
— Книги святых отцов испортили. Православные семьсот лет молились по тем книгам, а ныне новые, и в них антихристовы словеса! Али святители до сего мудрого истинной веры не знали? Ох, ох, бедная Русь! Чего захотелось тебе за немцем вслед? Миколе чудотворцу — имя немецкое Николай, а во святцах и нет Николая!.. Везде соблазн, везде окаянство!
Речь его лилась неудержимым потоком и словно электризовала толпу. Со всех сторон начинали раздаваться крики, вопли, и толпа бессознательно влеклась к патриаршему двору, готовая мстить за старую веру, но в это время в нее врезался отряд стрельцов и приставы с батогами — и посыпались веские удары направо и налево. Толпа рассеялась.
Но впечатленье от слов юродивого осталось неизгладимо, и каждый понес в дом свое смутное недовольство и неясный страх.
Война, дороговизна, голод, разбойники.
Не есть ли это кара Божья за никонианство, за отступление от веры отцов и дедов?
И в верху, в теремах, также шло смутное брожение, хотя не в столь грозной форме, как в народе.
Но Никон был тверд, как скала среди бушующих волн, которые с плеском и шумом разбиваются о гранитные бока ее, не в силах даже потрясти ее, не только разрушить.
— Твори во истину и славу Божию, — говорил он, поддерживаемый восточными патриархами.
Солнце только подымалось с востока и кровавым заревом озарило полнеба, засверкав лучами на куполе Ивана Великого. Народ в Москве уже проснулся, и начиналась шумная, суетливая жизнь на площадях и улицах.
Длиннобородые купцы приходили в торговые ряды, крестились на восток, на горящие словно в огне храмы, и медленно отмыкали огромные висячие замки своих лавок, в то время как подручные молодцы отвязывали злых собак и уводили их прочь от лавок.
Иван Безглинг, в кафтане немецкого покроя, длинных чулках и башмаках с пряжками, шел по улице, направляясь к Москве-реке, к дому Теряевых, когда наткнулся на толстого купца. Тот оттолкнул его и грубо крикнул:
— Шиш с Кукуя! Иди на Кукуй!
Безглинг отскочил в сторону, но в тот же миг почувствовал толчок в бок и отлетел в другую сторону.
— Шиш на Кукуе! — крикнул другой, толкнувший его.
— Пустите! — просительно сказал Безглинг, но купцы окружили его и, с хохотом толкая его из стороны в сторону, кричали:
— Чертов немец, иди на Кукуй!
Молодые купцы потешались над бедным художником, а более старые стояли в стороне и бездействовали.
— По-моему, — говорил один, — что черт, что немец — все едино.
— Тэк! — кивал другой купец. — Все единственно!
— Теперь они что? Кости мертвецкие в ступе толкут, черную немощь пущают…
— Братцы! — закричал кто-то. — Да ведь это Никонов богомаз!
— Ах он, песье отродье! — загудело кругом. — Ширяй его!
Седой купец даже замахал руками.
— Вот он, кургузый! Вот он, совратитель! Видели его, окаянного, Спасов лик! Срам!
Безглинг почти терял сознание от беспрестанных толчков; камзол его обратился в лохмотья, шляпа упала в пыль и затопталась ногами. Он уже мысленно готовился к смерти, как вдруг раздались окрики, появились слуги с батогами, и толпа быстро раздвинулась на обе стороны, очищая дорогу и обнажая головы.
— Что за шум? — резко спросил князь.
— Да вот, княже, кукуевский шиш подвернулся. Потешились малость!
— Никоновский богомаз! — крикнул кто-то из толпы со злобою.
— Дела у вас нет, длиннобородые, — с презрением сказал князь Теряев, — в батоги бы вас! Иди, Иван! — обратился он к дрожавшему художнику и хотел тронуть коня, но бедный Безглинг вдруг отшатнулся, упал на землю и стал корчиться. Лицо его посинело, изо рта показалась темная кровь, он вскочил с земли, взмахнул руками и снова упал уже без движения.
Толпа в ужасе смотрела на труп.
В этот миг вдруг появился юродивый.
Со стороны базара неслись смятенные крики.
— Началось! — завопил Киприан, потрясая посохом. — Час возмездия ударил! Бойтесь, никонианцы! Господь идет с гибелью.
— Мор, мор! — ревела прихлынувшая толпа.
Князь Теряев взмахнул плетью.
— Что там? — крикнул он.
— Мор, — раздались голоса, — на рыбном базаре падают и мрут!
— Гибель никонианцам! — ревел юродивый.
— С нами крестная сила!
— Гнев Божий! — раздались голоса.
— Убрать! — сказал князь слугам, указывая на посиневший труп, который лежал у ног его коня, и двинулся из толпы. Вдруг снова раздались вопли. Два человека извивались на земле в предсмертной муке.
