— Да? — не поверил Лампрокл. — Но откуда же Мому было известно, что быки бодаются?
— А! — ещё громче рассмеялся Сократ. — А ты не допускаешь, что созданный Зевсом бык сразу же начал бодаться?
— Кого же он бодал? Зевса, Прометея или Афину? Или Мома? Если Мома, то почему же Мом пожалел, что у быка глаза не на рогах и что поэтому бык не видит, куда бодает? А куда быку надо было бодать Мома? Скорее всего, бык бодал кого-то из богов, наверное, Зевса, а Мом пожалел, что бык бодает своего создателя не туда. Поэтому понятно, почему Зевс разозлился на Мома.
— Прекрасно! — закричал от восторга Сократ. — Ты будешь великим софистом! — он схватил сына и принялся его тискать и щекотать. — Ты превзойдёшь самого Продика, которому я отдал за один лишь урок целую драхму[69]!
— Целую драхму?! — изумился Лампрокл. — А сколько же он берёт за всё обучение?
— Пятьдесят драхм, — ответил Сократ.
— Значит, целого быка, — заключил Лампрокл. — Почему же ты не берёшь ни обола за уроки? Говорят, ты много знаешь.
— Достоверно я знаю лишь то, что я ничего не знаю. Все прочие мои знания недостоверны. Когда я беседую с людьми или моими учениками, я не учу их — я сам учусь. Бесплатно! А мама говорит, что я простак и не способен ни на какую хитрость. Она ошибается: самая большая хитрость — это учиться бесплатно, потому что знание — самое дорогое из всего, что можно добыть. А тот, кто не добыл подлинных знаний, всю жизнь платит за свою глупость.
Пришла Ксантиппа с Софрониском на руках, присела рядом с мужем на ступеньку, спросила:
— О чём мои мужчины здесь беседуют? — Она уже не злилась и чувствовала себя, кажется, даже виноватой, о чём можно было судить по тону её голоса.
— О богах и о знаниях, — ответил Лампрокл.
— Это похвально, — сказала Ксантиппа. — Но лучше бы вы поговорили о деньгах. Приближается война, а с нею и всякие беды. У кого много денег, те переживут все беды легко. А у кого нет денег, те не переживут, — она уткнулась лицом в спящего Софрониска и тихо заплакала.
— Зато нам нечего будет терять, — попытался успокоить жену Сократ. — Недавно астином[70] оценил всё наше имущество в пять мин, иначе — в сто драхм. Сто драхм нынче стоит один раб. И вот если мы потеряем во время войны всё имущество, то это всё равно как если бы от нас убежал один раб. Клянусь харитами, мы обойдёмся без одного раба, Ксантиппа: у меня есть руки, есть далеко не глупая голова. А там и наши мальчики подрастут, станут нам опорой. Мы переживём. А кто потеряет сто рабов, тот не переживёт — такая большая потеря убьёт любого богача.
Ксантиппа, слушая утешительные речи мужа, придвинулась к нему и положила голову ему на плечо. Он взял с её колен Софрониска и обнял её. Утро они встретили в супружеской постели.
Самым замечательным из всего, что досталось Сократу в наследство от отца, был колодец. Соседи Сократа ходили за водой к Мнесиклову колодцу, до которого было около двух стадиев, а Сократу, чтобы добыть воды, стоило лишь опустить на верёвке в собственный колодец дубовую бадью, которая тоже досталась ему от отца. Замечательным, впрочем, было не только это. Прекрасной была вода в колодце — чистейшая на вид, без запаха и без малейшего привкуса соли. Вино, разбавленное этой водой, сохраняло свой божественный вкус и аромат. Разумеется, если это было хорошее вино. Такое, например, каким угостила мужа за завтраком Ксантиппа, чтобы отблагодарить его за ночные ласки. Она смешала вино с водой, и оно стало ещё прекраснее — в нём исчезла мутноватость, оно сразу же засветилось, как чистейший рубин, и дохнуло холодным тонким ароматом ранних яблок. Чернолаковый килик[71] покрылся снаружи серебристым потом, едва Ксантиппа наполнила его вином. Лежавшие на столе рядом с киликом ломтики сыра, казалось, сразу же узнали о присутствии вина и окутались аппетитным духом, дразня язык и ноздри, а на потолке над столом закачался отражённый от вина солнечный луч розовым переливчатым кружевом.
— О, Ксантиппа! — только и сказал Сократ, поднося ко рту наполненный до краёв килик. — О!
— Пей, дорогой, — улыбнулась Ксантиппа. — Это вино от Критона. Он присылал вчера слугу, когда тебя не было. Просил через слугу, чтобы ты зашёл к нему. Критону, кажется, нездоровится.
— Критон — мой самый лучший друг, — сказал Сократ.
— Он хороший хозяин и хороший семьянин, — снова наполнив килик вином, добавила Ксантиппа. — Бери с него пример — и ты станешь таким же, как он.
— Поздно, — возразил Сократ. — Это было поздно даже в первый день моей жизни. Я тебе не рассказывал, а теперь вот расскажу, какие наставления дал моему отцу оракул относительно моего воспитания, когда я родился. «Пусть твой сын Сократ делает то, что ему заблагорассудится, — посоветовал отцу оракул. — Ты не должен его к чему-то вынуждать и от чего-то удерживать. Тебе лишь следует молиться Зевсу и музам о благом исходе дела, предоставив Сократа свободному проявлению своих склонностей и влечений. В иных заботах твой сын не нуждается, так как он уже имеет внутри себя на всю жизнь руководителя, который лучше тысячи учителей и воспитателей». Вот что сказал оракул моему отцу. Мой руководитель — внутри меня, Ксантиппа. И только ты одна, моя любовь, можешь руководить мною, потому что ты — моя часть. — Последние слова Сократа были обыкновенной хитростью: слушая мужа, Ксантиппа намеревалась уже унести кувшин с вином, но последние его слова остановили её.
— Ладно, — вздохнула Ксантиппа, — выпей ещё килик. Первый ты выпил за меня, второй — за Критона, третий выпей за отца, раз уж вспомнил о нём.
Имя Ксантиппа («рыжая лошадь») ей было дано не случайно: у неё были длинные рыжие волосы, а лицо, плечи и руки усеяны веснушками. Но это не портило её, к тому же она была ладной во всём остальном: стройной, сильной, страстной и работящей. Одно лишь огорчало в ней Сократа — её сварливость. Об этой её сварливости знали все, кто был знаком с Сократом, а иные, случалось, недоумевали, как он может терпеть такую сварливую жену. Даже юный Алкивиад сказал ему как-то: «Как всё же несносна сварливая Ксантиппа!» — на что Сократ ответил ему: «Я уже к этому давно привык, как к беспрерывному шуму колёс привыкаешь, когда долго едешь на телеге». Критону же, оправдывая свой выбор, он, философствуя, сказал следующее: «Обхождение со строптивой женщиной схоже с укрощением непослушной лошади. И подобно тому как, справившись с такой лошадью, легко справляешься с прочими, научившись обхождению с Ксантиппой, этой рыжей лошадью, я хорошо лажу с другими людьми».
Он выпил третий килик за покойного отца, встал, поцеловал Ксантиппу и, ничего не говоря, устремился к калитке.
— Ты куда? — крикнула ему вслед Ксантиппа. — Когда вернёшься?
Сократ захлопнул за собой калитку и побежал с горки вниз не оборачиваясь.
— Чтоб тебе споткнуться на ровном месте! — рассердилась Ксантиппа. — Чтоб ты расшиб свой дурацкий лоб!
Ей показалось, что в ответ она услышала смех Сократа. Она схватила со стола килик и швырнула его в сторону убегающего мужа. Килик ударился о каменную ограду и разлетелся во все стороны мелкими черепками.
Сократ не знал, на что он употребит время, оставшееся до полудня, до встречи с Периклом. Побродив по Агоре и не найдя там для себя ничего интересного, он направился в Булевтерий послушать, о чём там шумят пританы, члены Совета Пятисот, дежурившие по государству в промежутках между экклесиями. Сам Сократ не удостоился быть избранным в Совет Пятисот от своего дема, хотя не исключал, что станет им в будущем. Ему даже хотелось стать членом Совета, чтобы в течение тридцати шести дней, когда дежурной будет назначена его пританея, получать ежедневно по пять оболов и сытные бесплатные обеды — пирожки, сыр, масло, мясо, мёд и вино. Но ещё лучше было бы стать почётным гражданином Афин — тогда этими благами он пользовался бы не тридцать шесть дней в году, а пожизненно.
В Булевтерие было малолюдно — не собралась даже та десятая часть Совета — она называлась буле, — то есть притания, которая по закону должна была заседать десятую часть года. Когда Сократ вошёл в зал заседаний, председательствующий оглашал перечень преступлений, совершенных в Афинах минувшей ночью. Более интересного для себя момента Сократ выбрать не мог. Он прислонился к стене у двери и замер. Председательствующим был коротышка Телавг, владелец складских помещений в Пирее. Судя по тому, как он размахивал рукой и вскидывал голову, ему правилась роль председательствующего и то, что он как бы произносил речь, уподобившись оратору. Правда, он никак не мог выбрать интонацию, соответствующую тому преступлению, о котором сообщал, отчего волновался и обильно потел.
— А между тем перечень преступлений минувшей ночи был обычный: убежал раб, подожжён дом, ограблен возвращавшийся с пирушки молодой человек, в пьяной драке ранен кифарист[72] Лисий, угнано несколько лошадей из табуна Алкивиада, убит... — тут Телавг запнулся и закашлялся.
