Сократ не стал открывать скрипучую калитку, чтобы не разбудить Ксантиппу, а перелез через каменный забор, хотя и тут был риск: забор был сложен из камня-дикаря как попало и мог рухнуть в любой момент, что уже случалось. Однако на этот раз всё обошлось благополучно: ни один камень с ограды не свалился. Гуси, правда, заслышали его и стали гоготать, но, к счастью, не так громко, чтобы разбудить Ксантиппу. К тому же он подал голос, и гуси, узнав его, тотчас успокоились. И всё же его ждала неудача: уже у самой двери своего жилища он наткнулся на медный котёл, стоявший на камне; тот с грохотом упал и покатился по каменным ступеням, гремя так, что никакой Гипносне смог бы удержать спящих от пробуждения. Ксантиппа конечно же проснулась, выбежала во двор и набросилась на мужа с бранью. Бранила не только за то, что он пришёл поздно и свалил котёл, но и за всё другое, за что только считала нужным бранить; называла его бездельником, лентяем, болтуном, бродягой, пьяницей, параситом, бабником и бездарью. Все эти слова, разумеется, были обидными, но всего обиднее и несправедливее было то, что Ксантиппа обозвала его параситом и бездарью: параситом, то есть незваным гостем на чужих пирах, Сократ никогда не бывал, а дельфийская Пифия назвала его в своё время самым мудрым из всех афинских мужей. Разве можно мудрого назвать бездарным, а того, кого из-за его мудрости даже самые знатные люди Афин приглашают на свои пиры, параситом? О, Зевс, внуши Ксантиппе истину о её муже!
— От тебя не пахнет сегодня вином, — продолжала нападать на него Ксантиппа, — а ты качаешься, словно пьяный! Вот и котёл свалил, не мог обойти! Отчего же ты качаешься, если не пил вино?
— Отчего? — спросил, не удержавшись, Сократ, хотя следовало бы промолчать.
— Оттого, что ты устал! — ещё громче закричала Ксантиппа. — Отчего ты устал, если ничего не делал? Оттого, что миловался до третьих петухов с какой-нибудь шлюхой! — выпалила Ксантиппа.
— Да, я был с женщиной, — ответил Сократ. — Но не с какой-нибудь, а с женщиной-богиней, изваянной из золота и слоновой кости. Она при мне раздевалась до деревянной наготы.
— Тьфу! — плюнула Ксантиппа. — Что ты мелешь? Уж не спятил ли ты с ума? Или у тебя горячка? Остудить тебя надо! — вдруг пришло ей в голову. — А то ещё на стену полезешь, — она схватила глиняную миску с водой, стоявшую под кровельным водостоком, и выплеснула всё её содержимое на Сократа.
— Вот, — сказал Сократ отряхиваясь. — Сначала был гром, а теперь идёт дождь. Хотелось бы знать, скоро ли разойдутся тучи и проглянет солнце.
— Уже скоро. Вон светает, так что скоро и солнце взойдёт. — Ксантиппе надоело кричать, да и весь запас бранных слов и обвинений она, кажется, исчерпала. Поворчала ещё немного и ушла в дом, где плакал разбуженный её криком Софрониск, их младший сын. Старший сын, Лампрокл, которому в минувшем фаргелионе исполнилось десять лет, тоже проснулся и сидел теперь на пороге дома, чесал живот, запустив руку под рубашку, и позёвывал.
— Хочешь есть? — спросил он отца, когда мать скрылась за дверью.
— Разве в этом доме есть что-нибудь съедобное?
— Мать ходила на рынок и купила целый кувшин солёных оливок. На те деньги, что тебе дали за участие в экклесии. А ещё сыру купила. Но сыр мы уже съели.
— Прекрасно, — сказал Сократ. — Тащи оливки.
Сократ не трудился в мастерской, доставшейся ему от отца, не учительствовал, не торговал, не занимался земледелием. Обтёсывать надгробные камни он бросил перед тем, как жениться: не хотел приводить молодую жену во двор, заваленный могильными плитами. Не учительствовал, так как считал, что мудрость, подобно огню, не продаётся — она дарована богами и заключена у каждого в душе, как солнечный огонь заключён во всём, что есть на земле: в металлах, в камнях, в дереве и даже в воде. Мудрость, как и огонь, человек должен добыть сам, изучив несколько приёмов. Чтобы добыть огонь, надо ударять камнем о камень, металлом о металл, тереть деревом о дерево, сталкивать дождевые тучи с тучами, высекая из них молнии. Чтобы добыть мудрость из души, нужно беседовать с себе подобными и извлекать истину из спора. Сократ не торговал, потому что ничем не владел — ни кораблями, ни товарами. Не было у него и земли, хотя часть оливковой рощи Критона, его друга, принадлежала ему — после сбора урожая, который не всегда оказывался богатым, Сократу доставалось пять-шесть медимнов[66] оливок и медимна два масла, которых хватало на полгода. Не много приносило доходов и гусиное хозяйство Ксантиппы. Озлясь на жену, Сократ иногда говорил о её гусях, что от них больше вони, чем пользы. Главный и постоянный доход семьи складывался из того, что полис платил Сократу как свободному гражданину Афин за участие в общественных делах и для развлечений. За участие в Потидейской кампании гоплитам[67] платили по три обола в день, а поскольку эта кампания длилась семь месяцев, Сократ получил за участие в ней из афинской казны около двухсот оболов, или более тридцати драхм. Этих денег его семье хватило на целый год. Теперь он получает деньги за участие в экклесиях — по одной-полторы драхмы, а экклесии, да хранят боги афинскую демократию, созываются часто, не реже двух раз в месяц. Полис платит и тем, кто заседает в судах, — по три обола в день, за членство в Совете Пятисот — по пять оболов в день, а ещё свободные граждане Афин получают время от времени но два-три обола, чтобы побывать в театре на каком-либо праздничном представлении, а великих праздников у афинян более сорока в году. Словом, худо-бедно, но Сократа и его семью содержит государство за счёт своей богатой казны. А за то, что казна Афин богата, что Афины кормят своих свободных и не очень обеспеченных граждан, надо благодарить Перикла — он ввёл закон об оплате всех общественных должностей и дел.
— Слава Периклу, — сказал Сократ, зачерпнув из кувшина горсть оливок. — И тебе тоже, — потрепал он по голове Лампрокла. — Усну без треска в животе. А мать видела, как ты брал кувшин с оливками? — спросил он сына.
— Нет, — ответил Лампрокл.
— Это хорошо, — похвалил его Сократ. — Так ты сохранил тишину. А тишина, сынок, самое важное в мире: когда ещё ничего не было, была тишина. И темнота. И пустота. Из тишины родился звук, из темноты — свет, из пустоты — земля, солнце, луна, звёзды. А повелел им быть — Ум. Он сказал слово — звучное, блестящее и весомое. И тогда всё произошло.
— Ты очень умный, пана, — сказал Лампрокл. — А мама говорит, что глупый. Почему?
— В каждом человеке есть то, что заслуживает упрёка. Если же упрёк произносится в гневе, то он становится чрезмерным: тогда сутулого называют горбатым, хромого — безногим, а допускающего промахи — глупцом. Вот, например, как было однажды на Олимпе: Зевс сотворил быка, Прометей — человека, Афина — дом. Позвали Мома[68], чтобы он оценил, хорошо ли всё сделано. Позавидовал Мом творениям богов и стал говорить: Зевс допустил оплошность, поместив у быка глаза не на рогах, и он не видит, куда бодает; Прометей напрасно сделал, поместив у человека сердце не снаружи, и нельзя сразу отличить дурного человека и увидеть, что у него на душе; Афине же, сказал Мом, следовало снабдить дом колёсами, чтобы легче было переехать, если рядом поселился дурной сосед. Разгневался Зевс на Мома за напрасные упрёки и прогнал его с Олимпа, назвав лжецом. А мог бы и простить, если бы не разгневался: ведь совершенны только сами боги, а не их творения. Об этом он зная лучше других. Клянусь харитами, эту басню Эзопу рассказал сам Мом, бог насмешки и смеха.
— За сколько драхм можно купить быка? — спросил Лампрокл.
— Хорошего быка — за пятьдесят драхм. Но зачем тебе бык? — спросил сына Сократ.
— Зачем Зевсу было создавать быка, если он мог бы купить его за пятьдесят драхм? — вопросом на вопрос ответил Лампрокл.
— Так! — рассмеялся Сократ. — Замечательно! Но Зевс создал быка, когда на земле ещё никаких быков не было.
— Да? — не поверил Лампрокл. — Но откуда же Мому было известно, что быки бодаются?
— А! — ещё громче рассмеялся Сократ. — А ты не допускаешь, что созданный Зевсом бык сразу же начал бодаться?
— Кого же он бодал? Зевса, Прометея или Афину? Или Мома? Если Мома, то почему же Мом пожалел, что у быка глаза не на рогах и что поэтому бык не видит, куда бодает? А куда быку надо было бодать Мома? Скорее всего, бык бодал кого-то из богов, наверное, Зевса, а Мом пожалел, что бык бодает своего создателя не туда. Поэтому понятно, почему Зевс разозлился на Мома.
— Прекрасно! — закричал от восторга Сократ. — Ты будешь великим софистом! — он схватил сына и принялся его тискать и щекотать. — Ты превзойдёшь самого Продика, которому я отдал за один лишь урок целую драхму[69]!
