Все смотрели на Дамона, вернувшегося после совещания со служителями храма, и ждали, что он скажет.
Дамон медлил и, кажется, нервничал: впервые за время своего архонства он должен был произнести слова, которые завтра с жадностью подхватят все афиняне, — истолковать знамение и, стало быть, высказать пророчество. Видя, что он никак не решается заговорить, к нему приблизился Тимократ, глава пробулов, затем Эрасистрат, бывший архонт, а нынче член Ареопага.
— Уже сменилась первая стража, а мы не закончили и половины дела, — напомнил Дамону главный казначей Стромбих. — Что это было? Петли наверху повреждений?
— Говори, Дамон, говори! — потребовали другие.
Промолчал лишь один Перикл: верховный жрец Дамон, отец Фарака, судившего Аспазию по доносу Гермиппа, относился к Периклу более чем враждебно и, значит, в любом случае должен был истолковать знамение во вред Периклу. Поставив себя на место Дамона, Перикл сам истолковал знамение таким образом, что огонь, покинувший статую Афины Парфенос, как бы пророчествует о том, что афинян покинуло мужество. Поэтому Перикл не удивился, когда Дамон, собравшись наконец с духом, сказал:
— Это было знамение, посланное нам Афиной. Эксегеты Тимагор, Тисандр и Фёдор, стоявшие за статуей и наблюдавшие за нею из темноты, будучи опрошены мной, единодушно заявили: огонь, ушедший в небо из статуи богини, знаменует собой дух мужества, покинувший нас перед угрозами Лакедемона, ибо тело афинского народа обезглавлено, как обезглавлена статуя богини, а то, что мы называем головою и разумом, всего лишь видимость головы и разума. Убедитесь сами. — Дамон указал рукою вверх, потом взглянул на Перикла и добавил: — И вот пророческое требование: завершим то, что не завершено. Здесь, — он протянул руку к статуе, — и там! — Все поняли последний жест Дамона так, что он указал рукой в сторону Пникса, где собиралась экклесия.
— Но можем ли мы продолжить то, что начали? — спросил Дамона главный казначей Стромбих. — На то есть решение народного собрания, — напомнил он.
— Да, можем, — ответил Дамон. Служители не без робости вернулись к статуе. Кресилай первым поднялся по лестнице к золотому плечу богини и приказал:
— Двое — ко мне!
Вскоре снова застучали молотки, загремели золотые покровы.
— Волнует ли тебя это зрелище? — спросил Сократа Софокл.
— Когда раздевается моя Ксантиппа, я волнуюсь больше, — ответил Сократ, дыша в ухо Софокла. — Отныне я никому не посоветую присутствовать при разборке статуи Афины.
— Почему?
— Потому что становится очевидным ужасное: это не истинный образ великой богини, а идол, слепленный из кусков металла и слоновой кости. Ты видел глаза — эти две золотые жаровни с голубыми камнями? Разве в них есть что-либо божественное?
— Но все вместе, Сократ?
— Все вместе — да! Без грохота и стука, без кольев и шипов, без дыр и швов, без этого ужасного деревянного каркаса, без всякой материи — один лишь свет и цвет, нечто беззвучное и неосязаемое. Вот что прекрасно, вот что создаёт художник и вот что видит истинный ценитель прекрасного. Ремесленник же создаёт громыхающее грубое чучело. И таким воспринимает всё, даже Фидиевы произведения, неотёсанный человек. Ужасно то, что мы не владеем подлинным светом, а только его отражением от блестящих жестянок и камней. И сами мы, кажется, лишь ничтожное отражение божественного.
— Ладно, теперь давай помолчим, — сказал Софокл. — Служители отделили щит и подносят его к весам. Сейчас все вновь пожелают убедиться, что Фидий изобразил на нём себя и Перикла. Подойдём поближе.
Всё было так, как сказал Софокл: едва золотую эгиду поднесли к весам, Дамон, Эрасистрат, Тимократ и другие пробулы окружили её, придвинули к ней светильник и принялись рассматривать то, что изобразил на эгиде Фидий, — битву греков с амазонками. Особенно их приковали лица двух воинов, изображённые ниже и чуть левее Медузы Горгоны, занимавшей весь центр Щита. Старый и уже облысевший воин замахнулся мечом на стоящую перед ним амазонку, а молодой, в шлеме и панцире, вскинул копьё. У старого воина было лицо Фидия, у молодого — лицо Перикла. В последнем сходстве легко было убедиться именно сейчас — достаточно было перевести взгляд на стоявшего поодаль от всех Перикла.
— Похож. Кощунство! Пусть кто-нибудь изменит эти лица. Да, надо поручить Кресилаю. Нет, лучше Менону. — Слова эти произносились одновременно разными людьми, и поэтому трудно было определить, кому они принадлежали, кроме последних, о Меноне, — их произнёс Эрасистрат, бывший архонт, ныне член суда Ареопага. У членов Ареопага были особые причины ненавидеть Перикла и его сторонников: с той поры, как к власти пришёл Перикл, права Ареопага, некогда грозного судилища, перед которым трепетали все, были настолько урезаны, что даже не все дела о кровопролитии и нечестье разбирались в нём, а передавались в гелиэю[62], народный суд. И хотя не сам Перикл сокрушил мощь Ареопага — никогда в своих речах он не нападал на него, — а экклесия, все помнили, кто убедил экклесию сделать это: его друзья, ораторы, среди которых самым яростным врагом Ареопага был Эфиальт[63]. Когда бы дело Аспазии рассматривала не гелиэя, а Ареопаг, быть бы ей давно в могиле. Едва был арестован Фидий, Ареопаг начал требовать, чтобы Фидий предстал перед его судом. Теперь Ареопаг будет настаивать на том, чтобы ему было предоставлено право судить Перикла, если будет доказано, что он повинен в смерти Фидия, а вернее, если кто-то официально выступит с таким обвинением против Перикла. Приговоры Ареопага никогда не отличались разнообразием. Смертная казнь — вот что значилось в большинстве его приговоров. Вот почему Перикл, не надеясь спасти Анаксагора, помог ему бежать...
Весы стояли здесь же. Едва к ним подвешивали очередную часть одеяния статуи, Стромбих приступал к её взвешиванию, тщательно подбирал противовесы и приглашал всех убедиться, что добился точного равновесия золота и противовесов. Затем он делал соответствующую запись в табличке, показывал эту запись Дамону, Эрасистрату и Тимократу. Первую запись он показал также и Периклу, но Перикл сказал, что полностью доверяет ему, и от последующих проверок записей отказался.
— Итак, вот полный список возможных виновников смерти Фидия, — сказал Софоклу Сократ, когда они снова удалились за колонны наоса, чтобы не попасться на глаза высоким чиновникам. — Партия клеона, партия аристократов, Ареопаг, Аспазия и сам Перикл.
— Перикл?! Что ты такое говоришь, Сократ? — возмутился Софокл. — Да и Аспазия тоже. Как можно их подозревать?
— Подозревать можно и тебя, — ответил Сократ. — Но я не стану: у тебя не было причин, чтобы убить Фидия. Разве что ты охотился за новым сюжетом для трагедии. — Он невесело засмеялся, давая понять Софоклу, что это всего лишь неуклюжая шутка.
— Тогда и себя включи в этот список, — сказал Софокл.
По правде говоря, виноваты все, виноваты Афины, которые сделали возможным убийство Фидия. Но есть люди, которые в своих интересах воспользовались этой возможностью. Они-то и являются убийцами.
Было уже поздно, на Акрополе сменилась вторая стража, когда главный казначей Стромбих объявил о результатах взвешиваний.
— Золота, — сказал он громко, глядя на свою табличку, — двадцать талантов и десять мин с учётом тех обрезков, которые были возвращены Фидием в казну после завершения работ. Это ровно столько, сколько было отпущено ему из казны. Слоновая кость — один талант и три мины. Камней-самоцветов, соответствующих перечню казны, двести пятнадцать штук. Таким образом, нет никаких оснований подозревать Фидия в умышленном хищении и потерях по причине халатности и плохого хранения отпущенных ему ценностей. Прошу всех убедиться в правильности моих подсчётов.
Перикл устремился к выходу, ни с кем не попрощавшись. Софокл и Сократ поспешили за ним. Выйдя из храма, Перикл повернул не налево, к северному периптеру[64], а направо, к южному, возвышавшемуся всего лишь в нескольких шагах над обрывом скалы. Софокл и Сократ догнали его уже за углом.
— У храма Ники меня ждёт охрана, — сказал Перикл не останавливаясь. — И поэтому вы можете меня не провожать. Уже поздно.
— Иного результата не могло быть, — произнёс Сократ, пропустив слова Перикла мимо ушей. — Или ты сомневался?
— В честности Фидия я не сомневался ни на миг, — ответил Перикл. — Но могли украсть золото по его недосмотру. Золото могло пропасть даже теперь. Ты понимаешь, о чём я говорю.
— Да, конечно, — согласился Сократ. — Если бы заговор против тебя был организован основательно.
— Ты хочешь сказать, что заговорщики плохо поработали?
— Пожалуй. Скорее всего, не успели.
